Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

истории цветок сирени
и долгий завершая путь
всей тяжестью стихотворений
шагнет на грудь

Блокада. Простуда. Поленьев отрада.
Не надо о будущем думать, не надо.
Два сломанных стула. Два томика Блока.
И мирное время далёко-далёко.
Блокада и стужа навеки вдвоём.
Блокада – и чёрный оконный проём.
Ты выживешь духом, ты телом умрёшь,
Ты станешь на каменный город похож,
Пройдёшь по цветущим садам Ленинграда –
Здесь брат похоронен. Блокада, блокада.
По-прежнему воздух весной леденит,
По-прежнему памятник в парке зарыт.

Как отец мой к Большому театру летит – погляди! –
чая встретиться там с фронтовыми комбатом, начдивом…
Он в особом костюме таком, где пиджак на груди
орденами проколот – в костюмчике этом счастливом!

Так отец мой 9 мая к Большому – на дружеский сход
все плывет на воздусях, подняв изумленные веки.
А в глазах – словно рыбки там две золотые
расплещут вот-вот
эти синие воды очес, эти черные реки.

Предвкушает, родимый: немного еще – и ему
«Лейтенант!» – кто-то крикнет,
щекой припадая шершаво, –
то ли тот рядовой из-под Данцига в черном дыму,
из-под Минска ль майор иль сержант
из-под гневной Варшавы.

Толи с Буга полковник, то ль прапорщик с Березины.
Но ни этих, ни тех… Лейтенант, вашей армии нету!
И братки полегли, и корявое тело страны
просто сброшено в ров меж востоком и западом где-то,
в погребальные пелены, в черные сучья одето…

И отец на ветру, так что гаснет его сигарета
все уходит отец мой, уходит отец мой с войны,
через вражьи заставы
к своим пробиваясь все лето.

Мне приснился солдат,
что уснул на дощатом полу
танцевального зала
в субботней рабочей общаге,
огнедышащей грудью
прижавшись к чужому теплу
и обрывком в ладони
оберточной синей бумаги.

И унылые пары
прохладно кружили над ним,
и усталая женщина
в юбке из серого флиса,
словно рыба вдыхала
у окон чахоточный дым,
и склонялась над парнем
как звездная киноактриса.

Сколько длится твой сон,
этот вечный младенческий сон,
столько длится ваш вальс,
отдающий хозяйственным мылом,
и перчатки ложатся
на крылья шершавых погон,
и бегут в забытьи словно к Волге
по скользким перилам.
Мне приснился мой друг,
потерявший гражданскую честь,
но еще не нарушивший
воинской строгой присяги.
А невест в нашем славном Саратове
просто не счесть,
как не счесть в день победы
шумящие красные флаги.

Говорят, войны не будет,
но когда-нибудь потом,
а сейчас – чужие люди
с автоматами кругом –
называются врагом.

Наступили, обступили,
взяли штурмом, отошли…
Мало чести, много пыли,
стойкий запах анаши
плюс отсутствие души.
Занавешиваю окна,
выключаю белый свет,
в мою комнату волокна
не затащат интернет.
Нет меня, повсюду нет.

Нет меня и всё в порядке:
песни, пляски, летний зной.
Я теперь играю в прятки
с этой (как её?) войной
не играющей со мной.

Гордость и нежность зовущий,
Голод и смерть усмиряя гневом труб, литавр ликованием,
Даруя надежду,
Даль нежную из грозного мрака трелями призывая,

Красно солнышко, гой еси воинство звуков!
Край родной и судьбы народов – мал мала меньше – сзываешь
В одно неделимое целое
Во дни роковые России.

окно плавает в чашке с чаем, как поплавок,
и ты опускаешь взгляд в небо,
точно пакетик чая на нитке,
и памятник Ленина еще стоит
с естественно-окаменевшим, напряженным лицом,
точно человек-мочащийся по пояс в морской воде,
в граните истории.
а война где-то бродит рядом
минотавром с окровавленным поломанным рогом.
и небритые мальчики дерутся на ребрах.
и бурьян молчит, по горло плывет в тумане,
и луна на рассвете горько и грустно мычит,
как корова в бедламе,
и осенние лучи косой медью падают во двор,
будто лестница без перил на небеса.
и девушка-оса жалит меня, усыпляет живьем,
оставляет во мне прожорливые личинки миров.
мы в гостях у этой планеты, заскочили на минуту,
перекусить, перебить всю посуду,
переиначить все знаки зодиака,
залить горячим борщом аквариум
с золотыми рыбами…

Нитка дороги, аэроплан.
Тихого озера яркие блики.
Девочка за молоком по утрам
Шла сквозь заросли повилики.

Как ты выросла в этом году
На дожде с кукурузной кашей?
Мне, смотрящему в темноту,
Ты уже никогда не скажешь

Доходный дом – один каркас.
Здесь девочка когда-то родилась
И выросла, и было ей семнадцать,
Когда война «нежданно» началась.
Она готовилась для дальних операций,
Сосредоточенно крутила ручки раций
И все ждала, когда придет Приказ.

Все было просто. Подмосковье. Снег.
Гангрена отмороженных ступней.
Протезы. Инвалидная коляска.
Медалька за участие в войне.
На землю взгляд с извечною опаской.
И так свой век. И так свой долгий век
Прожил в доходном доме человек.

Ах, как мы жили до войны,
Какие пиджаки носили.
О чем мы небеса просили?
Ах, как мы жили до войны.

О чем мечтали до войны?
О всяких глупостях, но боле
О детях, домике на море, –
О чем мечтают до войны…

И как любили до войны,
Друг друга выдохи глотая,
Ревнуя, ненавидя, зная,
Что любят так лишь до войны.

Календари на палец похудели
в конце весны, и сорван без стыда
большой войны последний день недели,
который называется среда.

Зелёный цвет обратно входит в моду –
пучком травы, брезентовым ведром,
и роженицы прячутся, и воды
отходят у берлинского метро.

И, налезая строчками на ставни,
кириллица, как рация, фонит
на штукатурке майского рейхстага:
«Проверено. Бог есть. Сапёр Фомин»