Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016

Другу поэту, который ушел на войну
в степи, где я вырастала пацанкой упрямой,
верю ли я? А кому еще верить? Кому?!
Как пережить невозможную эту вину —
то, что я здесь, ну а мама моя… Ну, а мама…

В праздник пресветлый Фаворского света звоню
старенькой маме, чтоб голос хотя бы услышать.
«Преображение нынче», – я ей говорю.
Слышу в ответ – рев снарядов над крышей.

«Ну, ничего, – отвечает, – что людям, то й нам.
Ты не волнуйся, мы здесь отсидимся в подвале.
Это война…» А зачем она эта война,
Старая мать понимает едва ли.

Помню, сказала: «Куда я поеду, куда?..
Это мой дом – здесь и справят однажды поминки.
Здесь рушником расцветала речная вода.
Ну, а теперь нет ни капли во рту, ни росинки…»

Это так больно, что боль не сложить мне в слова.
Это так больно, что боль прерывает дыханье.
Эта страна обезумела, словно вдова,
что посылает своих сыновей на закланье.

Эти гробы, что приходят с обеих сторон…
Чья в них победа, ответь мне, и чье пораженье?
Этот огонь… Эти стаи орущих ворон…
Преображенье твое, Украина, преображенье.

Преображение боли
в то, о чем не сказать —
в небо над полем боя,
где открывают глаза,
смертно обнявшись двое.
Как хорошо им обоим
больше не убивать.
Преображение боли
в песню, что пела мать.
Клонится над тобою,
тянется поцеловать…

Господи наш Спасе,
все-то Тебя мы славим —
мама моя в Донбассе,
ну, а сестра – в Полтаве.
«Спой мне, родная, спой мне, —
шепчет в степи трава, —
в этой пустой обойме
только любви слова…»
Мертвого слышит мертвый,
Ну, а живой едва ль…

Так мне сказала мама
и повторила сестра
возле сожженного храма
взорванного родства.

Они звонят друг другу —
и каждая плачет в трубку.
А я звоню им обеим
и даже плакать не смею.

Старенькая,
схоронившая сына,
дочь, отпустившая петь
в небеси,
смотрит в окно
и молчит…
Украина,
в жертву кого
хочешь ты принести?

Господи, я говорю тебе прямо —
вот моя боль и вот мое имя…
На Украине живет моя мама
и плачет слезами моими.
А у меня уже слез не осталось.
Друзья увидят глаза сухие
и говорят: «Это просто усталость…»
Зачем ты в детстве послал стихи мне
в образе ангелов белых-белых,
а они потом снайперами обернулись
в том самом хоре, где девушка пела.
На каждой из пройденных мною улиц
они держали меня под прицелом —
на крыше взорванной школы Беслана.
Как же теперь мне остаться целой?!
Как после этого быть слабой?!
Если в огне рокового часа
мир содрогнулся от нашего братства —
раною стала икона Спаса
в храме разрушенном – в сердце Донбасса!..

И это я говорю без метафор,
А просто с оливковой веткой в клюве
в пустом ковчеге своем метаясь,
листки роняя – любит, не любит…
Листки календарные – любит, не любит… —
на воду ложатся в безлюдной глади.
И город чудесный всплывает из глуби,
Где мама мне гладит белое платье.
А утром кладет его к изголовью.
И мы живем в коммунальной квартире
с такой, о Боже, к тебе любовью
в таком прекрасном и добром мире.
И я не знаю иного исхода
И выхода я другого не знаю,
когда все ясней и ясней год от года
оттуда – из чуда – к Тебе всплываю.

Лети, моя вера тихая,
спеши впереди души
по лезвию вдоха-выдоха,
туда, где точат ножи
над тоненькой пуповиною,
где бьется мой бог внизу
и сердце его воробьиное,
похожее на слезу,
по форме пули отлитое,
завернутое в лоскут,
с игрушечною молитвою
зарытое в талый грунт…
И названное вселенною,
где в горстке одной земли
убийцы и убиенные
никак найти не смогли
то место в своем отечестве,
где каждый из них – дитя —
хоронит в слезах младенческих
несчастного воробья.

Прощенье… словно отраженье
одной любви моей в другой…
И непонятное решенье —
взмахнуть рукой,

тебя как будто призывая…
Смотри же, это я стою,
уже седая, но живая,
и душу слушаю твою,

что по стеклу дождем струится.
Какой же, Боже, в этом стыд,
коль сердце бедное, как птица,
по-человечьи говорит?

А вот смешно, а вот нелепо —
такой живой такое сметь.
Я забываю слово «небо»
и вспоминаю слово «смерть».

Оно мне кажется каким-то
приотворенным, словно дверь.
И нет ни боли, ни тоски там,
где спят друзья мои теперь.

И в этой вечной колыбели
никто не плачет уж навзрыд,
Но тихо-тихо… еле-еле
по-человечьи говорит.

Мама моя голодает
в вольной своей Украйне.
Ангелы к ней прилетают.
Справа, который крайний,

крошки в ладонь собирает —
голод на небе тоже.
Слева, который, играет
ей на губной гармошке.

Вместе они толкуют
вот на какую тему:
как это там рифмуют
где-то о них поэму,

если на завтрак – крошки,
да и на ужин – крошки,
если дыханье божье —
только в губной гармошке.

Справа и слева – крайний —
глупым поэмам внемлют.
И под цветком герани
их зарывают в землю.

Чужесть царит на свете.
Чужесть страшней чумы!
Эти чужие дети —
Господи, это мы!
Тот, о ком сердце болело,
как же ты стал чужим?!
Чужесть на свете белом
стелется, словно дым.
Дочиста прогорело —
нечего поджигать!
Чужесть меня пригрела,
словно родная мать.
Ей же сдались на милость
села и города.
Заново породнились
Чужестью навсегда.
Ночью в слезах проснулась
бабка в селе одна.
Чужесть домой вернулась —
плачется у окна:
Матушка, обними меня,
матушка, обогрей.
И от чужого имени
освободи скорей!
Мается Чужесть, стучится —
плачет старуха во сне.
Поезд товарный мчится —
мимо в ее окне.
Дверь распахнулась – Ну же!
Доченька, ты моя —
И обогрела Чужесть —
и обняла себя!

Малые мира сего,
жить на отрубленной ветке —
холодно и высоко…
Падают к Богу монетки
все сквозь дырявый картуз
у музыканта-калеки.
Он же не дует и в ус —
Струны, прижатые к деке,
левою… левой одной…
– Как он играет, о Боже! —
то ужаснется порой,
то восхитится прохожий.
Нужно родиться в аду
ангелом и самородком,
чтобы на третьем ладу
струны зажав подбородком,
левою… левой одной
Моцарта, Шуберта, Баха…
– Что это, Вольфганг, со мной? —
Спросит Сальери, без страха
выпив свой собственный яд,
губы платком вытирая.
– Это, мой друг, музыкант
где-то в России играет.