Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016

В стихах Галины Погожевой – чистый звук, случай в сегодняшней поэзии редкий.

Природа этого явления таинственна. Наверно ближе всего подводит к объяснению его – аналогия с работой скрипичных мастеров, ведь скрипка сама создавалась как аналог человеческого голоса.

Даже при условии, что мастера работают с одним и тем же материалом (ель, клен, черное дерево), идеального звучания достигают лишь единичные экземпляры, причем, сам мастер чаще всего не может объяснить, почему у него «получилось» или «не получилось». Чистота звука скрипки – явление божественного порядка, – считали в старые времена, да и сама скрипка, единственный инструмент, который обожествлялся, подобно греческой арфе. Сохранились даже названия частей скрипки: голова, шея, грудь, талия…

Материал у всех поэтов тоже один – жизнь. И почему у одних в стихах она звучит, а в других глуха, как фанерная болванка или пуста, как электронная имитация природного звука – сказать трудно. Возможно на какое-то объяснение наводят строчки прекрасного «серебряного» Иннокентия Анненского, – кстати, тоже о скрипке, о смычке и струнах:

Мук и страданий в жизни любого стоящего поэта достаточно. У многих – даже перебор. Однако если эти чисто человеческие страхи и смятения лезут в стихи в чистом, «необработанном» виде, то божественная «музыка сфер» перед поэтом закрыта.

Галина Погожева родилась в Москве в семье, где за поколением родителей, советской технической интеллигенции, невидимой стеной стояли крестьяне, сельские учителя, священники и монахи. В юности нам кажется, что мы – это только «мы сами» с ворохом прочитанных книг и повышенных ими самоощущений. Пушкин и Блок представляются более важным звеном бытия, чем какие-то деды и тем более – прадеды. С истинным взрослением души эти составляющие меняются местами.

Литература, обозначенная светом прямо не упомянутого здесь Метерлинка, побеждена живой историей. «Полковничий китель Государя» и «полковничий китель» отца-фронтовика – не музейные артефакты, а прямые свидетельства нерушимой связи трагических русских времен, определившей и жизненные приоритеты поэта. На мой вкус именно такие стихи, с подспудной «одержимостью» державой, являются истинно патриотическими. Лозунги и клятвенные уверения оставим неистовым ревнителям «красного проекта».

На московском литературном горизонте Галина Погожева появилась в начале 70-х, то есть примерно тогда же, когда и я. Мы люди одного поколения, и даже, как выяснилось, бродили в юности одними и теми же тропками. Семейные наши истории с раскулачиваниями и гонениями отчасти тоже похожи. «Невидящий глаз василиска» – генетически впечатался в память. Мне повезло больше, в свете исторической правды я поздно, (и сначала лишь из подцензурных книг!) – узнала обо всем, что случилось сто лет назад с моей родиной и девяносто лет назад – с моей семьей. Родители, испытавшие на себе груз отщепенчества, хранили нас с сестрой от «лишних тайн». Галина знала обо всем с детства. Возможно поэтому все ее попытки вписаться в литературный ландшафт «семидесятых» оказались тщетны. И дело было совсем не в «антисоветскости» или модно возникшем тогда «диссидентстве» – это детская болезнь прошла мимо Галины, равно как и последующая стрижка купонов со всего этого. Просто в стихах Погожевой той поры витал какой-то вневременной, какой-то «не-советский», не фиксирующий время – дух, причем, дух мятущийся, ищущий высшую правду мира и высшую гармонию жизни. Свою роль сыграл и поведенческий ригоризм, неприятие существовавших на тот период журнально-издательских «норм» общения.

Безусловную одаренность Галины Погожевой признавали многие. Печатал ее стихи только Николай Старшинов – раз в год, в альманахе «Поэзия». Борис Слуцкий, семинар которого Галина посещала, тоже слышал этот чистый звук природного голоса. Но, похоже, лучше всех эту поэзию могли бы оценить Николай Гумилев или Георгий Иванов… Такое вот вышло «несовпадение» по времени.

В начале 90-х Галина, в юности закончившая французскую школу и к тому времени уже переводившая французский поэтов, уехала в Париж…

Боже, кто из нас в юности не мечтал вслед за пятнадцатилетней Цветаевой оказаться в «большом и радостном Париже», «парижских воробьев испуганные стайки» обнаружить – вслед за Мандельштамом, своими глазами увидеть волошинское: «В дождь Париж расцветает как серая роза…».

Галина Погожева отправилась в Париж – за Россией. Найти и перевести на французский дневники великого Нижинского – была задача. Встретиться с той исторической Россией, памятью о которой заведовала «мать всех муз» Мнемозина, и которую русские эмигранты первой волны «унесли с собой» – сверхзадача. Обе оказались счастливо выполнены. А дальше… дальше началась долгая и трудная дорога домой:

Но дорога домой растянулась на двадцать с лишним лет. В Париже родилась дочь, появилось свое жилье, круг друзей, работа. Знания, полученные по настоянию отца в московском техническом вузе – МАИ, тоже пригодились. Время от времени Галина работала переводчиком на знаменитых парижских авиасалонах в Ле Бурже, позже закончила курсы и стала дипломированным экскурсоводом. Внешне это звучит даже респектабельно, но на самом деле борьба за выживание в Париже, или еще в какой чужбине – ничуть не слаще такой же участи в родном отечестве. К чести поэта Погожевой, ни в одном из стихотворений, написанных ею во Франции, я не обнаружила пресловутого «сора» жизни, буквально понятого у небуквальной Ахматовой и – даже культивируемого некоторыми нашими коллегами по поэтическому цеху. Высота поэтической задачи и изначально понятый «аристократизм» самого «дела поэта» в совокупности с отмеченным выше природным даром (звуком) – выработали стойкий иммунитет к литературной дряни.