Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016

Тысячелетний принцип нерушим:
был угол этот лучшего пошиба.
Не верится, что двести с небольшим
минуло лет, как тут ловилась рыба.

Старинный город ржал, как жеребя,
спеша с крестин на свадьбы и поминки,
был перекинут сам через себя
старинный мост над водами Неглинки.

Плещась о стены, здесь под мостовой
червеобразный спрятался отросток.
Тот попросту не виделся с Москвой,
кто не ходил на этот перекресток.

…Здесь кулинарный высился штандарт,
а город ел, как богатырь былинный.
Тут некогда Транкиль Петрович Ярд
для Пушкина готовил суп с малиной.

Окрестность ароматами пьяня,
цвел ресторан, и господа смекали,
что благородней суп из ревеня,
чем лучшие грузинские хинкали.

Сколь многое мерещится в былом!
Василию немало профершпиля,
бездельничал за ужинным столом
поэт у знаменитого Транкиля.

Что вспоминать о веке золотом!
Приноровившийся к российской стуже,
свалил Транкиль в Петровский парк. Потом
кормили здесь уже гораздо хуже.

Прошло всего-то полтораста лет.
Плевать бы всем на то, что мир безумен —
какой сортир тут сделал Моссовет!
Как много поднялось тут бизнесвумен!

Но и сортир забрал проклятый тать!
Легко ль увидеть татя в депутате?
Страна хотела малость пористать,
но с ней никто не пожелал ристати.

У памяти в десятой кладовой
стоят года с упрямством непреклонным,
и снова пахнет красною Москвой,
при этом вовсе не одеколоном.

С Неглинки смотрит город-исполин
понять не может, что тут за держава,
дыша карболкой, каковой Берлин
когда-то встретил пана Станислава.

Что, душно? Ну, так вешайте топор.
Побудем, господа, в самообмане,
и поживем, как жили до сих пор,
в одном и том же мире и шалмане.

Что, душно? Ну, так вешайте топор,
Побудем, господа, в самообмане,
и поживем, как жили до сих пор,
в одном и том же мире и шалмане.

Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы,
и последнюю лошадь отдай коногонам.
Надвигается поезд из темной трубы
и смыкается тьма за последним вагоном.

Он летит, будто вызов незримым войскам,
будто кобра, качаясь в мучительном танце,
капюшоном скребя по глухим потолкам
на обычную схему не вписанных станций.

Как летучий голландец, немой и слепой,
как фрегат, погасивший огни бортовые,
этот поезд, наполненный темной толпой,
противусолонь топчет пути кольцевые.

То ли тысячу дней, то ли тысячу лет
он ползет, на безглазую нежить похожий,
и в потертую черную робу одет
совершенно седой машинист чернокожий.

Чуть заметное пламя мерцает внутри,
пассажиры молчат, обреченно расслабясь,
по масонскому знаку на каждой двери,
и в оконных просветах дымится канабис.

Бесконечная ночь тяжелее свинца,
и куда непрозрачней надгробного флёра.
А в вагоне качаются три мертвеца —
престарелый кондуктор и два контролёра.

Этот поезд кружит от начала веков
ибо полон подарков, никем не просимых,
на вагон там по сорок латышских стрелков
при восьми лошадях и при верных максимах.

Сквозь туннели ползет, по кривой унося
то, чего никогда не потерпит прямая.
В этом поезде едет пожалуй что вся
так сказать, пятьдесят, извините, восьмая.

В этом поезде в бездну спешат на футбол,
только некому думать сейчас о футболе
в том вагоне, где кровью забрызганный пол
представляет собой Куликовское поле.

Темнота и туман, и колёса стучат,
и струится дымок догорающей травки,
каковую привез из республики Чад
машинист, что пошел в мертвецы на полставки.

Не мечтает страна о царе под горой
только смотрит, застывши, на черного змея,
и рыдает униженный бог Метрострой
самого же себя уберечь не умея.

Растворяется мир в конопляном дыму.
Тишина, обступая, грохочет набатом.
И уносится поезд в кромешную тьму,
чтоб пропасть на последнем кольце тридевятом.

Кто и какого нашел шарлатана,
длинного не пожалевши рубля,
и для чего бы кошмар Юкатана
строить почти под стеною Кремля?

Письма воруют в столице ли с почт ли,
то ли обратно на почту несут?
В Теночтитлане для Уицилопочтли
можно ль такое представить на суд?

Мастер тут был чернокож, бледнолиц ли,
только уж точно себе на уме,
жертвы для месяца панкецалицтли
видно, готовили на Колыме.

Глянем с фасада, посмотрим с изнанки.
С чем этот домик сравнить, например?
Пусть он поменьше, чем Этеменанки,
но понадежней, чем строил шумер.

Важно, что мощно, неважно, что грубо,
смету расходов притом соблюдя,
только не выдал мореного дуба
келарь для давшего дуба вождя.

Не укрощать трудового задора,
в жилах народа отнюдь не кефир!
Вышел приказ: не жалеть лабрадора,
не экономить карельский порфир.

Резал ваятель, вконец перетрусив,
то, что ему заказала Москва,
мучился творческим ужасом Щусев.
глядя во тьму Алевизова рва.

Хоть барракуда плыви, хоть мурена —
пусть поглядят на военный парад.
Дважды Хеопса и трижды Хефрена
увековечил в Москве зиккурат.

Трубы звучали, гремели рояли
песни звенели о славной стране,
поочередно с трибуны сияли
трубка, фуражка, усы и пенсне.

Площадь смолкала от края до края,
дыбились глыбами гости трибун,
взглядами пристальными пожирая
на мавзолее стоявший табун.

Только не надо сердить экселенца.
Не затупился у века топор.
Вот и погнал фараон подселенца,
спать под соседний кирпичный забор.

Только мелькают кругом камилавки,
к битве не очень-то тянется рать,
Если консервов полно на прилавке,
вроде бы очередь можно убрать.

Носится в воздухе галочья стая,
ждет у порога безликий гонец.
Вервие – это веревка простая,
вейся не вейся, а будет конец.

Тянется дым от сгоревшего века,
кончилась осень, настала зима.
Улица, ночь и пейотль для ацтека —
и от реки восходящая тьма.

Скоро будет двенадцать, над свалкою мрак.
Зажигаем фонарики смело.
Между двух партбилетов лежит доширак
и авоська с огромным помело.