Лев Шейнин - Пьесы

Л а р ц е в. Расхваливал?

Р о м и н. Да, он говорил, что немцы здорово воюют. В конце сорок первого года даже стоял вопрос об аресте Леонтьева в связи с этими данными. Леонтьев был тогда майором. Но член Военного совета фронта считал, что Леонтьев — хороший командир полка. Он не дал санкции на арест.

Л а р ц е в. Откуда это известно?

Р о м и н. Я служил в Особом отделе этого фронта и готовил справку на арест Леонтьева. Теперь я запросил архив и получил все документы. Вот они. (Протягивает бумаги Ларцеву.)

Л а р ц е в. Да, вот резолюция члена Военного совета: «Леонтьев — прекрасный командир и хорошо воюет. Оставьте его в покое, тем более, что в том, что он говорил, немало горькой правды». Ну а как у вас в Особом отделе реагировали на эту резолюцию?

Р о м и н. Без санкции члена Военного совета мы не могли арестовать офицера. Но мы взяли на карандаш самого члена Военного совета. И копию его резолюции отправили в Центр.

Л а р ц е в. Так… Теперь скажите мне откровенно. Вот кончилась война, мы победили, дело уже прошлое, как говорят. Вы считаете, что мы были достаточно подготовлены к войне?

Р о м и н. Такие разговоры, какие вел Леонтьев, я считал и считаю преступлением.

Л а р ц е в. Подождите. Мы воевали со слабым или с сильным противником?

Р о м и н. С сильным, конечно.

Л а р ц е в. Значит, немцы хорошо дрались?

Р о м и н. Расхваливание врага — военное преступление.

Л а р ц е в. Гм… Последний вопрос: вы считаете преступным, что Леонтьев помогал семье Грекова?

Р о м и н. Что вы меня экзаменуете? Я вам докладываю наши материалы, а вы мне задаете какие-то странные вопросы, товарищ полковник! Извините, но с такими вопросами можно далеко зайти, товарищ Ларцев, если прямо говорить!..

М а л и н и н. Гм… Давайте, однако, ближе к делу. Григорий Ефремович, ты хотел говорить с этой немкой. Товарищ Ромин, приведите ее сюда.

Р о м и н, кивнув головой, уходит.

(Озираясь, почти шепотом.) Ты с ума спятил! Ведь не маленький, видишь, что это за птица! Разве можно с ним так говорить? Да он и тебя возьмет на карандаш: это же карьерист!..

Л а р ц е в. А, карьерист? Спасибо, что хоть поздно, а сказал.

М а л и н и н. Вот возьмет да и пошлет «телегу» на нас обоих министру… (Снова озирается.) Знаешь, что нам будет — тебе за то, что говорил, а мне за то, что слушал и молчал?..

Л а р ц е в. А ты не молчи. Крой меня вовсю!

М а л и н и н. Крыть-то нечем… И молчать нельзя! Эх, Гриша, какой ты все-таки негибкий! Вроде моей Маши. Послушай, я ведь тебе, как старому другу… Надо же учитывать обстановку…

Л а р ц е в. Обстановку? Эх, не знай я тебя почти тридцать лет, не знай я, как Максим Малинин один на трех диверсантов ходил, как на Украине, когда мы батьку Ангела брали, меня, раненого, на себе под пулеметным огнем вытащил, — я бы тебе в рожу плюнул! Ты что, готов на арест Леонтьева, чтобы Ромину угодить? Чтобы он на тебя «телегу» не послал? Ты прямо говори! Боишься? Ромина боишься, орел?

М а л и н и н. Боюсь. Только дело не в Ромине. Не только в Ромине, точнее сказать. Дело ведь и в существе самого дела, Григорий!.. Скажешь, не так? Ну, что же ты замолчал?

Л а р ц е в. Видел я этого Леонтьева, не верится, что он… И эти материалы, о которых говорил Ромин, — они ведь тоже говорят за Леонтьева, а не против него, по совести говоря. Доверие выше подозрения, Малинин, выше!..

М а л и н и н. Да, но улики…

Л а р ц е в. Улики, не спорю. Но за ними стоит живой человек, коммунист, боевой офицер! Как же можно об этом забывать, не принять это во внимание?!. Как можно забывать, что любой арест — это не только арест Иванова или Леонтьева, но еще и удар, тяжелый удар по его семье, по его друзьям, что это расходится, как круги по воде!.. И что арест невиновного не только его личное несчастье, но и несчастье для общества, в котором это могло произойти!..

М а л и н и н (подходя и обнимая Ларцева) . Да, я погляжу, ты все такой же. И тогда, в тридцать седьмом, ты говорил о том же… И приказом наркома вылетел на Север…

Л а р ц е в. А чем кончил этот нарком?..

Входят Р о м и н и А н н а В е л ь м у т, пожилая немка со следами былой красоты на лице. Она совершенно спокойна и держится с полным достоинством.

Л а р ц е в. Здравствуйте, Анна Вельмут. Садитесь.

В е л ь м у т. Мерси! (Садится.)

Л а р ц е в. Судя по вашей кличке, вы курите?

В е л ь м у т. Клички дают собакам и ворам. Псевдоним, вы хотите сказать? Да, я курю. Этот псевдоним выбирала не я.

Ларцев протягивает ей портсигар.

Закурю с наслаждением. Когда в Берлине после капитуляции меня вызвал майор Пирсон и предложил возобновить отношения, то я попросила помимо всего прочего четыре блока сигарет «Честерфилд» в месяц. Он согласился и сказал, что мой новый псевдоним будет «Никотин».

Л а р ц е в. А какой был раньше?

В е л ь м у т. «Генрих». Я получила это в сорок первом году в Женеве, когда стала агентом американской разведки. Тогда я имела дело с генералом Маккензи. После подписания контракта меня перебросили в Берлин.

Л а р ц е в. Контракта?

В е л ь м у т. Ну, ангажемента, если хотите. Были оговорены условия, я подписала обязательство, мне дали задание, я его приняла. Типичный контракт, как при всякой сделке.

Л а р ц е в. Но эта сделка могла вам стоить головы, Анна Вельмут.

В е л ь м у т. Когда акробат работает под куполом цирка, это тоже может стоить ему головы. Но это его профессия.

Л а р ц е в. Вы хотите сказать, что являетесь профессиональной шпионкой?

В е л ь м у т. Это опять-таки вопрос терминологии. Если человек работает на вас, то вы, я полагаю, именуете его разведчиком? Но если он работает против вас, вы называете его шпионом. В этом, конечно, есть логика. В годы войны, работая на американцев, я тем самым работала на вас, поэтому хотя бы в этот период рассматривайте меня как разведчицу. Ну а в послевоенное время, когда я стала работать против вас, считайте меня шпионкой. Спорить не буду! Да, я профессионалка. До сорок второго года я работала на французов, но потом перешла к американцам. Я никогда не сочувствовала Гитлеру.

Л а р ц е в. А кому вы сочувствуете?

В е л ь м у т. Главным образом самой себе. Можно еще сигарету?

Л а р ц е в. Возьмите всю пачку.

В е л ь м у т. Вы очень любезны. (Закуривает.)

Л а р ц е в. Скажите, Анна Вельмут, чем вы объясняете свой провал? Ведь вы опытный человек.

В е л ь м у т. Ума не приложу!.. Я нигде себя не выдала, до ареста за мной не велось наблюдения, даже самого тонкого, — я бы сразу это срисовала, поверьте моему опыту! Я всегда работала в одиночку, и, следовательно, меня никто не мог выдать… Все эти дни я задаю себе один и тот же вопрос: кто меня провалил? Иногда мне приходит на ум, что меня просто обменяли. Если так, то хоть на что нибудь стоящее?