Игорь Соболев - Моя деревня

С е к р е т а р ь. Крайком, Иван Романович.

Б у л а т о в (схватил трубку) . Да! Я вас слушаю! Нас прервали!.. Так вот, я категорически заявляю, что ни одного грамма семян мы отдавать не можем… Я знаю, что вы нам вернете! Знаю! Но нам те семена не нужны!.. Вы, пожалуйста, не кричите на меня! Ну что вы кричите? Что вы шумите-то?

Л и н ь к о в (решительно подошел и забрал трубку) . А ну, дай. (И громовым голосом.) Кончь орать, однополчанин! С тобой командир сотни Линьков говорит!.. Ну, то-то же! (И спокойнее.) Ты, Лавр, совсем зазнался, а может, и опустился? Я вот в Москву два раза в год в театр летаю, культуру свою подкармливаю, а ты под боком на свое производство целинное раз в три года смотреть приезжаешь!.. Нет! Не пьян! Бросил я это дело еще в двадцатом! Одно шампанское! И только. Так вот, я тебе скажу, каш Булатов к Первой Конной причастия не имеет, как говорят, только бегал за Конной! Но он прав! И ты брось на него нажимать. Я тебе слово даю, что мы выполним обязательство по району, а семена не дадим! И меняться не будем! Хлеб растить — не на базаре старым барахлом меняться! Всё!.. Что? Как это — ты приказываешь? Как это «болтовня»? Ну… вот! (Его захлестывает гнев. У него поджались губы, и в гармошку собралась кожа на лбу, и вдруг рванул так, что, наверно, и без телефона его услышали.) Тогда не конник ты, а извозчик! (Оторвал трубку от шнура и вышвырнул к чертям в окно.)

Б у л а т о в (подошел к нему) . За один тон тебе строгий выговор дать можно. Кто же тебе разрешил так с секретарем краевого комитета говорить, Петр Афанасьевич?

В дверях остановилась К а т я.

Л и н ь к о в. Он мне не только секретарь, а еще и однополчанин!

Б у л а т о в. Да ты понимаешь, что ты наделал? Ты же серьезный разговор в скандал превратил.

Л и н ь к о в. А я так соображаю, что ничего худого не будет… окромя пользы. Когда отец сына промеж коленок жмет и плеткой отгуливает, он об хорошем мыслит.

Б у л а т о в. Да ты же не отец Давыдова, а он тебе не сын!

Л и н ь к о в. Вот об этом пущай он жалеет, что только-то однополчанин, а для сына по возрасту стар… А ежели б сынок был… Я вон свово Левку вдарил, так спокою не маю, как ошалелый мечуся. А в себя приду и думаю: «Мало я ему врезал, мало!» Потому как, коль скоро ты в крестьянах ходишь да еще себя новым, советским крестьянином называешь, что почти всю планету накормить должен, — хлебушек люби, береги, охраняй. А то один его по́том-кровью поливает, а другой ногами топчет? Неможно так! Неможно! Иль неправый я? Или не так у меня башка привинчена?

Б у л а т о в. Все правильно, но с Давыдовым такой тон недопустим.

Л и н ь к о в. Недопустим? А ему на производителя хлеба, на крестьянина, орать допущено? Или он так полагает, что крестьянин — темнота? Вон как у Льва Толстого читал: «темная сила»? Да, темная! Темная. Только в другом смысле. Я вон темной ночью спать должон, я не могу, все меня подкидывает на постели. Встану на свово буланого верхом — и в степь еду. Едешь-едешь, оглянешься — боже ж ты мой, и куды я заехал, а вот остановиться не могу! Потому как это все мой простор! Простор! Ни конца, ни края не видать! Как в океане! В океане хлеба! Земля теплом дышит. Будто сама к ногам ластится. Каждая травинка на дороге, каждый стебелек пшеничный на меня смотрит, любуется! И так вот еду я по темным ночам, и светлеет моя седая буйная голова от одной неугомонной мысли, что весь этот простор мне виден для создания блага. И вдруг семена у меня забирать?! Семена! Всему этому хлебному морю начало! Я? Вон! Иди-ка сюда! Глянь в окно! Небо видишь? Видишь! А края земли не видать. И вся в наряде! Вот так до самой бесконечности земля крестьянином хлебами убрана. А вон, слышь, слышь? Трактора! Стрекочут! Цекотят, как кузнечики! Слышишь? Это ж песня распрекрасная! Оркестр! Симфония! Иван Севастьян Бах! Приезжай — те на пластинке сыграю! А вы с Давыдовым не думали, не ведали, что крестьянин ноне поэт, конпозитор хлебных симфониев! И вдруг на него орать… Может, не все складно в крестьянине… Может, и руки мозолистые, шершавые… Так вот, я по сему поводу вас с Давыдовым спытать удумал: кто же страну кормит-поит? Не трудящий ли крестьянин, что из земли все для продолжения жизни производит? Нет, теперь ты помолчи. Я сам отвечу! Крестьянин!

Б у л а т о в (с удавлением и восхищением смотрит на Линькова) . Еще ко всему и философ… Видать, недаром тебе две Звезды-то повесили?!

Л и н ь к о в. А ты меня племенным выставочным быком-медальонщиком считал? Вот, Иван, прошли темные времена! Кончились! Век космоса-науки зачался. А отношение к крестьянину все прежним остается? Негоже! Никуда не гоже, корень ваш позелененный! Целину рабочий человек, крестьянин распахал! Вот хоть за это одно уж почитать, а не понукать крестьянина надоть! Я это с большой болью говорю, потому как только-то с виду строг да грозен, а душою дите малое.

Б у л а т о в. Постой. Я понимаю. Городским людям, ну, не всем, разумеется, но, как правило, именно городским людям часто непонятен труд крестьянина, непонятны иные его мысли.

Л и н ь к о в. Да академики, ученые люди понимают, почитают, на одну ступеньку себя ставят с крестьянином, что навозом пахнет да лошадиным потом. Беседу ведут. Руководители государства нашего с крестьянином советуются, уважают, слушают, а вы на местах никак не уразумеете, как с колхозником говорить надоть! Кто же, выходит, темнота-то? Уважать! Ценить производителя благ надоть! И не забывать, откудова ты сам вышел! В какой курной избе тебя мать на свет родила. Про это помнить надо. И не только в анкетке писать, а через всю жизнь с гордостью несть. Ты крестьянин — тебе и почет на земле!

Б у л а т о в. Петр Афанасьевич! А сам-то ты так к «Опалихе»?

Л и н ь к о в. Я ему про бога, а он мне про сатану! Ну вас всех! Этот — с семенами, ты — со своей «Опалихой»! Что за неразумный народ пошел…

Б у л а т о в. Нет, товарищ Линьков, обижайся не обижайся, но помяни мое слово: за нынешний скандал нас ох как не похвалят! Тон такой недопустим. Сдерживать себя надо!

Л и н ь к о в. А чего мне себя сдерживать с тобой? Что ты, на мне верхом сидишь? Что я тебе, конь верховой?

Б у л а т о в. Да я, может, в сто раз больше изъянов имею, а вот борюсь с ними. У меня знаешь какой мерзкий характер!

Л и н ь к о в. Ну, вот что я тебе скажу! Ни черта я твоей «Опалихе» не дам! Окромя шила и гвоздя! И спасибо за науку! Теперь жизню, как кобылу, не с зубов, а с хвоста изучать зачну!

Б у л а т о в. Петр Афанасьевич!

Но Катя кашлянула, они резко обернулись и замерли.

К а т я (в пыльном плаще) . Карту вам привезла по линьковской пшенице…

Л и н ь к о в. А ну вас всех здесь!

К а т я. Петр Афанасьевич! Миленький! Не надо волноваться! Ведь я же вас так люблю, а вы шумите…

Л и н ь к о в (бурчит) . Мне ласка хуже тигра для лошади. Всё! Будьте здоровы! Катерина! Не задерживайся больно! В машине жду. (И ушел. Но тут же вернулся. Булатову.) Своей «Опалихе» передай: завтра не заберут — опосля подвесную не отдам! (И ушел.)