Гоар Маркосян-Каспер - Аукцион

Здравствуй, Давид!
Как живешь? Как дела?
Эта ротонда тебе не мала?
Впрочем, зачем же мала — недаром
Вся Флоренция служит футляром
Тебе уже долгих пять сотен лет…

Скажи, Давид, ты помнишь иль нет?

Помню, конечно.
Как мог я забыть
Дни, когда начал видеть и жить.
Веками, невиданно долгий срок,
Я был заключен в беломраморный блок.
Век за веком теряя терпение,
Я ждал, я ждал освобожденья.
Голос — от тесной тюрьмы ключом —
Вдруг прозвенел:
«Здесь Давид заключен!»

Дни были узки, как шпаги жало.
Раздвинув пределы их, ночью бежал он
К счастью, что жизнью целой оплачено,
Чтоб, ненасытной страстью охваченный,
Самозабвенно к камню прильнуть
И впиться резцом в его белую грудь.
Властной лаской своих мудрых пальцев
Вынудить камень расслабиться… сдаться,
Покорно ему отдаваясь во власть.
Пред силой великой любви его пасть,
Вкусив его сердца великую нежность,
Покрыть его пылью невинности снежной.

Так было.
И камень, покорный ему,
Распался, мою разрушая тюрьму.

Я помню то, что другим не дано.
Я пил радость дней, хмельных, как вино.
Я не считал те мутные годы —
Годы тиранов, годы свободы.
Горели костры, и мысли жгли в дым…
Все реже, все реже мы виделись с ним.
Жизнь его тихо клонилась под вечер.
Старел и мрачнел он с каждою встречей,
Рассказывал горько, хмуро, устало…
Так было.
А вскоре его не стало.

Но память о нем потоки столетий
Не захлестнут. Ведь мы, его дети,
Живем мы, и вдаль нас уводит дорога.
Рукой человека, подобного богу,
Мы созданы были.
Сама посуди.
Чем божьим уступят его творенья?..

Опомнись, Давид! Ну что за сравненье!
Опомнись, Давид!
Давид, погляди.

Вот фрески Систины, а вот и люди —
Сутулые, хилые, с впалою грудью,
Кривыми ногами и дряблым телом —
Мы разве созданья Микеланджело?

Каким был бы мир, если бы бог
Так вдохновенно творить бы мог!

Слишком много у света сторон.
Чересчур уж кругла земля.
Слишком мало концов у дорог.
Слишком ноги слабы у меня.
Не по силам весь мир обойти,
Окунуться во все моря.
Я свалюсь в середине пути.
Значит, что?
Начала я зря?..

Кто-то где-то, а я —
повсюду.
Я ручьями теку в пустыню.
Сотворите со мной чудо —
Соберите меня воедино.

Слишком много страсти во мне,
Слишком много во мне огня.
Слишком много взяла я извне —
Слишком мало берут у меня…
Зачерпните полною горстью,
А лучше ведром побольше…

Что со мной?
В доме собственном —
гостья,
В мир огромный бездумно брошена,
Я бегу от себя к себе,
Как дикарка, людей сторонясь…
Я повсюду,
и я — нигде…
Кто-нибудь, отыщите меня!

Писать стихи?
О чем писать?
Вообразить себя букашкой
И распластаться на бумаге?
Пыталась, как же…
Но поднять
Ее пришлось мне белым флагом.
Молчу.
В заношенной до дыр
Броне сижу
И свысока
На этот суетливый мир,
Как бог,
смотрю сквозь облака.
На мир?
Но для меня нет мира.
Есть только хмурая квартира
В пятиэтажном старом доме,
Где всё до тошноты знакомо —
Две комнаты, два коридора
И четвертушка от балкона…
Под тем
Пропахший пылью город,
Пустой, как жизнь…
Моя, конечно…
Однообразный, словно вечность.

О чем писать?
О голубом
Тумане, о замшелых скалах?
Уж лучше молча биться лбом
О дверь стеклянную вокзала
Или в толпе аэропортской
Метаться загнанной волчицей,
Грызть ограждений злые доски,
Тоскливо выть…
Или вцепиться
Вдруг мертвой хваткою в шасси,
Повиснуть терхпудовой гирей
И, как Христа, «ТУ-104»
Молить:
«Спаси меня, спаси!»

Стена.
Стена.
Еще одна.
Четвертая… нет, не видна,
Здесь стеллажи.
Окно и дверь.
И пол.
Куда смотреть теперь?
Вперед?
А, может, вниз и вбок?
Ах, я забыла потолок,
Здесь высоко — моих два роста…
Невыносимо это просто!!!
Мне кажется,
здесь пахнет гнилью.
Не от меня ли?
Жили-были
Старик, старуха…
Боже мой!
Была ль старуха молодой?
И все-таки их было двое…
Кто там мечтает о покое,
Чей труд тяжел, кому помочь?
Отдайте мне свои заботы!
Что может быть скучнее рая?
А что обманчивей болота?..
И исподлобья озираясь,
Брожу по клетке день и ночь.

Нет больше сил.
Проклятый камень!
Уже грызу я туф зубами
И ногти об него ломаю.
Рыдаю, корчусь, проклинаю.
Скажите, в чем моя вина?!
Стена.
Стена.
Еще стена.
Как беспощадны и сухи…
А тут еще пиши стихи.
О чем писать?
Не все ль равно?
Известно, впрочем, мне давно,
Что в башне из слоновой кости
Писать стихи —
не надо б вовсе.

Лес расселся,
ноги в пропасть взвесив,
на отроге.
Лес в ущелье тесное залез.
Лес, как пьяница, разлегся у дороги.
Под себя подмял тихоню-степь
Лес.

Ветер, пышно разодетый в листья,
Пляшет посреди осеннего пожара…
Кто прошел здесь до меня —
с палитрой, кистью,
Куртка, джинсы, на плече гитара?
Словно расшалишившийся мальчишка,
Самых ярких красок намешал,
Лес раскрасил,
как картинку в детской книжке…
Теплый бок гитары в пальцах жал…
Песня,
словно сок из спелого плода,
брызнула.
Раскатилось эхо по лесам.
Пел он о великих чудесах —
Чуде леса,
чуде красок,
чуде жизни…

Лес
Озера-капельки,
излишек
Синевы. Пролившийся с небес,
Обнял загорелою рукой
и, привалившись
К толстому ленивому холму,
задремал
Лес.

Как натянуты нервы века!
Нервы века?..
а, может, мои лишь?
Отвечай, кровожадное зеркало —
Где морщинки мои затаило?
Что ж вы, Время, заслуженный лекарь?
Соберите анамнез краткий.
Что случилось с проклятым веком?
Неврастеник?
Что?!
Он в порядке?
Но позвольте!
Не этот ли баловень
Затолкал в невозможные ночи нас?
Почему нормой жизни стало
Это чертово
одиночество?
Почему все вокруг оглохли?
Обезумевший, с дикими лохмами,
Неуслышанный
мечется крик.
Площадь странно похожа на ринг.
Мир непрочен.
Секунда любая
Многолетние связи
рвет.
Раззинув беззубый свой рот
Между мрака слепыми губами,
Месяц смеется злорадно…
И никто на свете не рад нам!
Мы и сами друг другу не рады.
Задохнувшись в чаду маскарада,
Стащишь маску свою,
разрисованную
Аляповатой мечтой.
Стащишь —
под маской
Ничто.
Лежат наши души бракованные
В ящиках
для отбросов,
пес в них бездомный рылся…
В чем наша цель и смысл?!
Наша весна, что осень.
Небо подернуто ложью.
Стыд копошится под кожей —
Вязнут бессильные вопли
В ничтожестве
бытия…