Юкио Мисима - Смерть в середине лета: сборник

— Ну, а что с новорожденным-то?

— Да здоровый парень родился, что ему!.. Дома-то у нас мамаша трескала за обе щеки — вот и вышел ребенок крепкий, увесистый! А мы с Сатоко ее стараниями — со вчерашней ночи наполовину, считай, неврастеники…

— Ну, слава богу, хоть не мертвый родился…

— Ох, не знаю — для нее, может, лучше бы мертвый!..

Сатоко вовсе не удивляла та легкость, с которой, будто случайную сплетню, рассказывал ее муж о страшной сцене, разыгравшейся позапрошлой ночью в его собственном доме. Лишь на секунду она закрывала глаза: если так делать, то, пускай ненадолго, отступает прочь видение — жуткая картина тех родов. В сознании всплывает только младенец, завернутый в окровавленную газету, оставленный нелепым свертком на паркетном полу. Муж не видал всего этого…

Врач намеренно обращался с новорожденным небрежно, презирая мать, родившую дитя без отца в таких ненормальных условиях. Ни слова не говоря, он лишь дернул в сторону подбородком, указывая туда, где хранились старые газеты. Его помощница взяла одну, завернула в нее младенца и положила прямо на пол… Словно что-то острое резануло тогда чуткое сердце Сатоко. Позабыв про всякую неприязнь, она принесла фланелевую тряпицу, со стороны похожую на все ту же газету, запеленала ребенка — и тихонько, чтобы никто не заметил, уложила его в кресло.

Меньше всего на свете хотелось Сатоко хоть чем-нибудь стать мужу в тягость. И поэтому она твердо решила не делиться с ним своим настроением, не упоминать и словом о запавшем глубоко в ее сердце и всплывающем теперь в памяти видении. Этой ночью Сатоко то и дело улыбалась сама себе, тщетно пытаясь избавиться от непонятного чувства тревоги.

Завернутый в газету младенец на полу… Оберточной бумагой из лавки мясника — окровавленный газетный лист… Пеленки из газетной бумаги… Бедный сиротка!

Почти никакой неприязни не испытывала Сатоко к несчастной няньке. Острое чувство охватывало ее — будто это именно она, Сатоко, в детстве изведавшая лишь достаток, — и есть теперь этот несчастливый ребенок.

«В общем-то, — думала Сатоко, — лишь одна я и была свидетелем этой сцены — младенца в кровавой газете. Пускай даже мать его тоже видела это… И сам он тоже все чувствовал. Но из нас троих только мне одной доведется хранить теперь в памяти до конца своих дней картину страшного его рождения. Быть может, он вырастет — и люди расскажут ему, как он родился, как выглядел при этом… Какой кошмар, наверное. Будет твориться в его голове!.. Нет же, нет — все будет в порядке: уж я-то не выдам тайну, известную мне одной. Ну, а я-то, в конце концов, все же сделала ему добро. Спеленала фланелью, переложила с пола на кресло…»

Сатоко погружена в молчание.

Перед воротами ночного клуба муж бросает водителю:

— В Усигомэ! — пропускает Сатоко в машину и захлопывает дверцу снаружи. За стеклом на секунду мелькает его улыбка — два ряда здоровых белых зубов.

«В нашей с тобою жизни никаких тревог быть не может!..» Мысль эта страшной усталостью навалилась на Сатоко, распластав ее тело на спинке сиденья. Оглянувшись, она снова увидела мужа: даже не обернувшись, он уже устремился туда, где стоит его «Нэш» — и яркий твидовый пиджак исчезает, смешавшись с толпой. Он терпеть не может стоять на месте, если вокруг толчея…

В театре только что закончился спектакль, и огни неоновых реклам плавно гасли один за другим. Зрители повалили толпой в полумрак, галдя и толкаясь на выходе. Прямо перед зданием театра росло несколько вишневых деревьев, и Сатоко вдруг померещилось, будто белоснежные цветы, распустившиеся на ветках — всего только грязные клочья бумаги.

«И все-таки — тот ребенок…»

Воспоминания вновь настигали ее.

«…Как человека ни воспитывай — не выйдет толку из того, кто ничего не знает о своем рождении. А пеленки из грязной газеты могут стать символом всей его жизни… Чего же я так беспокоюсь за жизнь чужого младенца? Кто знает — не оттого ли, что боюсь за будущее своего собственного?.. Вот пройдет двадцать лет. Мой малыш вырастет счастливым, станет нормальным человеком. Ну а вдруг волею злого рока тот несчастный ребенок, тогда уже двадцатилетний, встретит моего сына и нанесет ему какое-нибудь увечье?!..»

И хотя стоял теплый пасмурный апрельский вечер — от мысли этой у Сатоко похолодело в затылке.

«Многое переменится через двадцать лет… Двадцать лет спустя мне и самой будет уже сорок три… Я должна буду, просто обязана рассказать все тому бедняге. Рассказать, как я заменила ему грязную газету на пеленку из мягкой фланели…»

Такси неслось по широкой дороге, огибая парк с кольцевым рвом. В окнах справа замаячили далекие огни небоскребов Биру-гай.

«…Но все эти двадцать лет несчастный будет жить ужасной жизнью. Точно мышь, будет он прозябать — без желаний, без денег, год за годом разрушая свой молодой организм. Ребенку с таким рождением другого будет просто не дано. Проклинающий отца, ненавидящий мать — вечно одинокий человек…»

Очевидно, мрачные эти мысли особенно больно зацепили каку-то струнку глубоко в душе Сатоко. Иначе — отчего бы «он» так занимал ее голову, зачем бы ей было нужно рисовать так подробно его будущее в своем воображении…

Миновав станцию Хандзомон, такси приближалось к зданию английского посольства. Перед глазами Сатоко во всю ширь развернулись аллеи цветущей сакуры.

И она вдруг решила позволить себе каприз. Так захотелось ей в одиночестве полюбоваться ночным цветением вишни. Отпустить такси, посмотреть спокойно на распустившиеся цветы — и уж потом уехать на другой машине, мало ли их здесь проезжает мимо…

И хотя для робкой натуры все это выглядело довольно серьезной авантюрой, тревожные видения по-прежнему вспыхивали в ее сознании — и меньше всего ей хотелось сегодня возвращаться домой точно так же, как и в обычные дни.

Невысокая молодая женщина вышла из такси и в одиночестве отправилась через улицу. Привычный поток машин подхватил ее, и хотя душа еще трепетала от смутных предчувствий, — странное ощущение свободы вдруг переполнило Сатоко, и на одном дыхании она перепорхнула через дорогу, на другую сторону, словно насквозь прошивая телом вереницы летящих в ночи автомобилей — к роще, раскинувшейся над бездонным рвом.

То был парк Сэнтегафути — «Птичий Омут».

Распустившиеся цветы белизной усыпали ветви вишен в парковой роще. Казалось, цветы эти затвердели, намертво прилепившись друг к другу.

Бумажный фонарь у входа погас. Вместо него — красные, желтые, зеленые — голые электрические лампочки пристально выглядывали из-под веток. Было уже далеко за десять часов, и фигурки гулявших любителей сакуры попадались навстречу все реже. Под ноги то и дело подворачивались обрывки бумаги, и безмолвие парка изредка нарушали лишь бумажные шорохи, да звяканье откатывавшейся в сторону железной банки — если кто-то вдруг проходил неподалеку в молчании.