Юкио Мисима - Смерть в середине лета: сборник

«Бумага… Окровавленная газетная бумага… Несчастное человеческое рождение… Если бы кто-то, увидев такое, вдруг узнал, что такова была участь и его самого — несомненно, вся дальнейшая жизнь человека пошла бы от этого вкривь и вкось. И поэтому — я, совершенно чужой человек, случайно узнавший такую тайну, обязана буду сохранить ее нераскрытой в своей душе…»

Разыгравшаяся фантазия Сатоко помогла позабыть ей все страхи прошедшего дня. Вокруг прогуливались мирные парочки, никому и в голову не пришло бы приставать к ней, причинять какое-то зло. Одной из парочек надоело глядеть на цветы: примостившись на каменной скамье над самым краем обрыва, два человека молча глядели вниз, в зиявшую черную бездну — туда, где даже поверхность воды скрывала тяжелая, угрюмая тень. Сверху, из-за насыпи, вздымался стеной лес императорского Дворца, и мрачная, без малейшего изгиба, горизонталь отсекала кромку деревьев от закрытого тучами неба.

Сатоко неторопливо бредет по темной аллее под ветвями цветущих деревьев. Цветы, нависая над головой, рождают странное давящее чувство…

Внезапно на одной из каменных скамеек, погруженной в самую темень, показалось что-то белое. Это «что-то» не было горстью опавших цветов, как не было и сколом на камне.

Сатоко подошла поближе…

На скрытой полумраком скамье кто-то спал.

Человек этот не был пьян — Сатоко поняла это, заметив, как тщательно были подстелены под спящим газеты. Газеты — вот что белело из темноты, поняла Сатоко. Застелив скамью, слой за слоем, старыми газетами и пристроившись боком на камне, перед Сатоко спал мужчина в коричневом джемпере. Вероятно, с приходом весны он нашел здесь себе жилье.

В каком-то бессознательном состоянии остановилась Сатоко перед скамьей. Этот кутавшийся в старые газеты человек вдруг совершенно естественным образом напомнил ей о младенце, спеленутом в газеты и оставленном на полу.

Взгляд ее упал на давно нечесанные, торчащие отдельно слипшимися прядями волосы. В сумраке плечи джемпера вздымались и опадали вслед за дыханием спящего.

Все прежние тревоги и страхи, рожденные в муках чутким сердечком Сатоко, предстали перед ней еще ярче. По морщинам, избороздившим еще молодое лицо, еле различимое в темноте, она ясно прочитала долгие годы лишений. Штанины у брюк цвета хаки были заботливо подвернуты, но спортивные туфли, надетые на босу ногу, давно просили каши.

Сатоко вдруг захотелось рассмотреть это лицо повнимательней. Наклонившись, она попыталась вглядеться в то, что было прикрыто ладонью. Лицо оказалось неожиданно молодым: резко очерченные брови и правильной формы нос.

Наклоняясь все ближе, Сатоко вдруг задела газеты, служившие незнакомцу постелью, — и внезапный резкий бумажный шорох расцарапал черную тишину…

Мужчина проснулся — в темноте сверкнули белки его глаз, — и огромная рука вдруг схватила Сатоко за запястье.

Она не почувствовала никакого страха. Даже и не пытаясь освободиться, в какой-то миг озарения Сатоко лишь подумала: «Вот как… Значит, прошли уже все эти двадцать лет!»

И черный лес Императорского Дворца затопила мертвая тишина.

…месяца…числа.

Двадцать Пятый сегун бакуфу Муромати, Асикага Еситори, будет убит.

Перед толпою женщин в украшенных лилиями и пионами одеяниях Сегун величественно возлежит, попыхивая трубочкой с опиумом, позвякивая лениво колокольчиками разноцветного заморского стекла. Он не подозревает, что перед ним его убийца. Скорее наоборот — не Сегун ли этот человек, размышляет он… Кровь из застывшей, насупленной брови убитого распишет своей киноварью бахрому роскошных одежд.

Убийце известно Нечто.

Сказано: лишь убивая, способен убийца достигать совершенства. Этот Сегун — не потомок убийц.

…месяца…числа.

Убивать — мое движение себя. Убивать — мое открытие себя. Мостик к давно забытому рождению. Как во сне — сколь прекрасен убийца в своем совершенстве посреди великого Хаоса… Убийца — изнанка Создателя. Эта великая Общность, когда Восторг и Уныние сливаются воедино…

Убить даму Рэйко на Севере. Красота того мира, когда, ахнув, она отпрянет, заворожила меня. Ибо нет на свете стыда сильнее, чем смерть.

Она скорее похожа на человека, радующегося тому, что его убивают; какое-то странное задумчивое спокойствие появилось в ее глазах.

На острие моего клинка чувствовалась одна тяжесть умиротворения тяжесть обрушивающихся лавиной золота, серебра и парчи. И клинок убийцы, как это ни странно, будто удерживал изо всех сил эту уходившую душу. Непревзойденная красота, и — жестокая красота в этом стремлении удержать…

…Теперь маленький белый, будто фарфоровый, подбородок всплывает из тьмы ликом призрака ночи…

…месяца…числа.

Заход солнца для убийцы мучительно болезнен — именно для его духа подходит более всего сияющий закат. Утопия заката — очарование от сжатой до предела страсти.

Убийство ста двадцати шести нищих-попрошаек. Плебейская грязь, смакуя, пожирает смерть. В этом случае стремление убийцы — наивысшее здоровье. Убийство в том месте, где собралось нечто настолько грязное, выглядит как стремление к новой красоте, — или, иначе говоря, как свидетельство уэе заложенной в этом красоты. Что же тогда означают слова о здоровье?

Зловонный ветер проносится по венам города убийства. Люди не обращают на это внимания… Стремления к смерти не хватает этому городу городу с легкой тенью паруса.

…месяца…числа.

Прощается с жизнью юноша-актер Кадзяку. Эти губы, очаровательно зардевшись, подрагивают, словно цветы на покачивающейся ранней сакуре. Театральный костюм с узором из огненных колокольчиков тяжело и холодно обвивает бледное, словно сердцевина желтого шиповника, умирающее мягкое тело. Хлынувшая яркая кровь рисует многоцветную радугу.

Хранивший верность всему унаследованному прежде молодой человек сейчас на какое-то мгновение вступает в тайный сговор с убийцей, который должен принять теряемое, принять то, что тот заставляет отдать.

Убийца, сжигающий себя стремлением к опасному месту, убийца, бросающийся в поток, — и есть то единственное, что непрерывно в этом потоке. Он живет, убивая и двигая этим к смерти себя самого.

…месяца…числа

Одним прекрасным весенним днем убийца — на приятной прогулке, его поклоны встречным спокойны и исполнены достоинства. Весенний лес, приветствуя его, шумит, как сам круговорот человеческой жизни.

Птичка поет — и я спою.

Пой, птичка, — и я спою…

Однако сейчас — пора исцеления. Исцеления от ожидания, избавления от противления, спасения и от всех обещаний; но его сердце — сердце убийцы, и это время его не тревожит. Ему все кажется бесполезным. Он не сможет бросить свое тело в этом месте, потому что презирает страсть к избавлению. Он убивает не для того, чтобы цветок снова принял форму цветка.