Александр Старчаков - Патент 119

Рудольф (обхватывает Ольгу за плечи, приподнявшись, глядит на вошедших). Я буду очень много шутить с вами. Покуда я не вырос — я был очень веселый. Мы будем весело делать наше дело.

Доктор (сердито, вставая от стола). Товарищи, сознательные вы или бессознательные?

Михайлов.Уходим, уходим, мамаша. Не серчай… Вы у нас оставайтесь, Рудольф Адамович. Таких ребят настойчивых и дела такого большого вы нигде не найдете. За границей я, действительно, еще не был. Хвалиться тоже не хочу… Сыро еще у нас… (Забавный пытается что-то сказать.) Погоди, Забавный, дай сказать. Но мы вот какие изобретатели: боролись за машину, а завоевали человека. Вот за что патент-то брать!

В сущности слава Альбера Дюрана выросла из его фельетона «Любовник обезьяны», подобно тому, как роскошнокрылая бабочка махаон возникает из серой личинки.

Скандальный фельетон стал трамплином, с помощью которого Альбер Дюран оттолкнулся от тяжелого ремесла уголовного репортера и поднялся в еще недавно недосягаемую для него область политической интриги.

Если бы мы взяли на себя утомительный труд и просмотрели номера большем бульварной газеты «Солей», то на пожелтевших, пахнущих тленом страницах, среди сенсационных разоблачений, связанных с пропажей документов в Главном штабе в мае 1920 года, среди хроники светской жизни, где напыщенное описание бала соседствовало с альковными разоблачениям, мы без труда нашли бы фельетон Альбера Дюрана, озаглавленный несколько необычайно даже для такой бесцеремонной газеты, какой являлась «Солей». Как это ни странно, фельетон был направлен против Эрнеста Гуро, профессора университета, скромного ученого, биолога, читавшего тогда еще немногочисленному кругу слушателей курс своих лекций.

В те годы на страницах бульварной «Солей» Альбер Дюран начинал свою блистательную карьеру.

Ярким до слепоты июньским утром гарсон из кафе «Эклер» принес в редакцию «Солей» записку, приглашавшую Альбера Дюрана явиться в кафе между часом и двумя пополудни. Записка принадлежала мелкому чиновнику префектуры, Густаву Эйо. За скромную плату Эйо время от времени снабжал журналиста материалами, из которых он без особенного труда делал шумную и яркую, как ракета, сенсацию. К двум часам Дюран был в условленном месте. Казалось, в этот день солнце хотело испепелить жителей города. Серые каменные громады домов, асфальт площадей и тротуаров дышали нестерпимым зноем. Над рекой, катившей свои оранжевые, окрашенные нефтью воды, висело голубое марево. С острова в голубоватом чаду, словно руки, умоляющие о пощаде, поднимались в небо сталактиты готического собора. Изнемогая от зноя, люди толпами уходили в пригородные парки и леса в напрасных поисках прохлады. Но палящий жар, вдвойне невыносимый под бесполезным холщевым тентом кафе, не помешал деловой встрече.

— Какой денек, Дюран! Репортеры хорошо заработают сегодня на хронике солнечных ударов…

— В кочегарке «Пасифика» не жарче, дорогой Эйо. Не угодно ли гренадину?

Гарсон, в белом переднике, с безупречным пробором в напомаженных волосах, поставил на стол влажный от холода бокал. Эйо помешал золотой соломинкой кристаллы восхитительного льда и облегченно расстегнул верхнюю пуговицу пуговицу жилета. После паузы, показавшейся Дюрану длинной до неприличия, чиновник многозначительно сообщил:

— Донат пойман…

Журналист без труда разгадал нехитрый маневр собеседника. Из-за такого пустяка, как поимка Доната — подделывателя мелких векселей, Эйо не стал бы искать встречи.

Чиновник хитрил и чего-то не договаривал, желая, по-видимому, разжечь любопытство Дюрана.

— Это блюдо для хроникеров, — равнодушно ответил журналист.

Тогда чиновник навлек из потертого портфеля аккуратно исписанный лист бумаги и, лукаво улыбаясь, протянул его журналисту.

— Не будем ссориться из-за мелочей, дорогой Дюран. Что вы можете сказать по поводу этого письма?

Потягивая из бокала благоухающую влагу, Дюран быстро пробежал документ. Уже беглое чтение сказало ему, что в его руки попало сокровище. Глядя куда-то в пространство, он невозмутимо спросил:

— Сколько?

Кончиком влажной соломинки Эйо написал на поверхности мраморного стола цифру.

— 30.

Дюран зачеркнул цифру, написанную Эйо, и вывел соломинкой сверху:

— 10.

— Включая сведения о Донате, — пояснил журналист.

— Только из уважения к вашему таланту, Дюран, — сказал чиновник.

Дюран аккуратно спрятал документ в свой бумажник, пухлый, как брюхо лавочника.

Это была копия письма, адресованного префекту полиции гражданином Жоселеном, скромно проживавшим в доме № 04 по улице «Семи слепых». В письме своем Жоселен, движимый лучшими чувствами добропорядочного гражданина и верного сына церкви, извещал префекта о том, что проживающий по соседству с ним профессор биологии, Эрнест Гуро, собирается осуществить опыт, который, по мнению Жоселена, является не только преступным, но и кощунственным.

«Глубокоуважаемый господин префект, — писал в своем письме Жоселен. — Из случайной беседы со старшим прозектором университета мне стало известно, что профессор биологии, Эрнест Гуро желая доказать правоту бессмысленной идеи о животном происхождении рода человеческого, собирается искусственным путем оплодотворить человеческими клетками самку-обезьяну, по имени Руфь, вывезенную им для этой цели из Суматры. Я знаю холодное равнодушие Республики к вопросам религии, но все же я надеюсь, господин префект, что наше сердце содрогнется при одной мысли о том поругании, которое грозит великому таинству зачатия. Ибо что сможет сказать наша святая церковь, если обезьяна понесет под сердцем своим от человека и станет родоначальницей нового неслыханного племени? С тех пор, как наместник Петра его именем пасет смиренную паству, ничего не предпринималось более кощунственного и недостойного. Опыт Эрнеста Гуро опаснее злоучений ересиархов, пытавшихся запятнать белоснежные ризы церкви. Мне, как католику, — писал в заключительной части своего письма Жоселен, — остается только пожалеть, что времена святейшей инквизиции остались в прошлом. Стражи церкви, великие инквизиторы Торквемада и Арбузе, служившие в трибуналах святому делу спасения человеческих душ, тронутых соблазном, без труда узнали бы в профессоре Эрнесте Гуро слугу дьявола. Я ни на минуту не сомневаюсь, что святейшее судилище инквизиции предало бы профессора Эрнеста Гуро бескровной казни, очистительному пламени костра. Ибо в главе пятнадцатой от Иоанна в стихе шестом сказано: „Такие ветви собирают и бросают в огонь, и они горят“. Я верю, что вы оцените по достоинству тот ядовитый соблазн, который несет опыт, подготовляемый профессором Эрнестом Гуро, и властью, предоставленной вам, пресечете в самом начале кровосмесительное и безбожное начинание».