Александр Старчаков - Патент 119

Альбер Дюран оценил по достоинству документ, приобретенный им за скромную сумму. Письмо Жоселена было находкой для «Солей». Документ давал газете еще одну улику против левых. Сирийский банк, оплачивавший большинство публикаций «Солей», мог легко использовать письмо для кампании против министерства, с которым у банка были старые счеты. И, совершенно неожиданно для себя смиренный профессор Эрнест Гуро стал мишенью жестокой газетной атаки.

Вечерний выпуск газеты известил читателей, что завтра жители столицы найдут в «Солей» сенсационный фельетон — «Любовник обезьяны», принадлежащий перу талантливого Альбера Дюрана. День славы наступил. Огромный фельетон, посвященный опытам профессора Эрнеста Гуго, стал Аустерлицем талантливого журналиста, блестящей победой, вырванной им из рук судьбы. Номер газеты с фельетоном Дюрана читатели брали с боя. В газете портрет Гуро был напечатан рядом с изображением чудовищной гориллы. За три часа тираж газеты вырос в несколько раз. (Скандальный фельетон обвинял профессора в чудовищных грехах, клеймил безбожную науку, подрывавшую основы семьи и церкви и заодно забрасывал грязью министерство, оплачивавшее труды Гуро. «Любовник обезьяны» в этот день был у всех на устах.

До роспуска палаты на летние каникулы оставалось еще несколько дней. Воспользовавшись этим, депутат Жюде от имени католиков внес запрос министру культов о мерах, предпринимаемых им с целью пресечь кощунственный опыт профессора Гуро, порочащий доброе имя страны.

После палящей жары над столицей грохотали электрические грозы. Несмотря на то, что лето уже вступило в свои права, палата давно не видела такого многолюдного съезда, как в день запроса. Кулуары были затоплены человеческим потоком.

В напряженной тишине зала на трибуну поднялся депутат Жюдэ.

— Или церковь и мораль, или обезьяна и социализм, — начал Жюде свой запрос. Левые ответили ему свистом и грохотом пюпитров. На правом крыле аплодировали. Чей-то женский голос требовал каторги для профессора Гуро. В этот день журналисты, освещавшие работу палаты, зарегистрировали в кулуарах четыре вызова дуэль и одиннадцать пощечин.

Больше других негодовала мадам Бугати, хозяйка политического салона, пользовавшаяся благосклонностью самого министра культов. По четвергам в ее салоне собирались политики, люди литературы и театра, женщины, не слишком дорожившие добродетелью. В салонах мадам Бугати опыт Гуро был встречен единодушным осуждением. Здесь возникла мысль о петиции на имя министра культов. Петиция требовала категорического запрещения опыта.

— У нас не хватит женихов для бедных девушек, — негодовала мадам Бугати. — Я утверждаю это как председательница общества помощи бедным невестам.

— Но ведь речь идет не о браке с обезьяной, — робко пытался защитить профессора Гуро один из гостей мадам Бугати. — Планы профессора не простираются так далеко. Это только научный опыт, попытка искусственного скрещивания…

— Разврат, — капризно утверждала мадам Бугати. — Разврат… О, вы не знаете этих ученых. Личина смирения прикрывает иногда чудовищные страсти.

Слова мадам Бугати прозвучали как приговор, и скромный Эрнест Гуро был единодушно отнесен к числу самых порочных людей, каких только знала история. Тут же был набросан текст петиции на имя министра культов. На следующий день один из юмористических листков поместил текст петиции, снабдив его иронической припиской: «Мадам Бугати боится соперницы».

Весть об опытах профессора Гуро дошла до Рима. Папа счел нужным обратиться с письмом к архиепископу, в котором указывал на необходимость во что бы то ни стало добиться запрещения опыта. Как это ни странно, папа почти дословно повторял доводы Жоселена с улицы «Семи слепых».

«С того дня, писал папа, как в чистые воды церкви упала полынная звезда неверия, мир не знал еще ереси более соблазнительной и преступной, чем опыт, профессора Гуро».

Министр культов, не желая создавать новых затруднений кабинету, достаточно скомпрометированному пропажей документов из Главного штаба, в личной беседе просил Гуро отложить опыт до лучших дней. Каким-то образом об этой беседе узнала молодежь, и к ужасу Жоселена на улицу «Семи слепых» хлынула толпа пылких обитателей студенческого квартала, устроивших под окнами профессора шумную манифестацию.

— К чёрту попов, да здравствует наука! — кричала молодёжь, высоко подымая к небу пылающие смоляные факелы.

Историограф Франции мог бы без преувеличения сказать, что ближайшие недели были отмечены каким-то своеобразным психозом. Владельцы текстильных фабрик, заказывая художникам рисунки для тканей, требовали во что бы то ни стало обезьяньих сюжетов. Фешенебельные портные, законодатели наряда, отделывали костюмы только мехом обезьяны. В ночных кабаках уже отплясывали модный обезьяний танец…

…В те дни Альбер Дюран был не менее популярен, чем маршал Фош, чьи останки недавно были перенесши под своды Дома инвалидов.

Сохранившийся Пролог оперы-буфф Д. Д. Шостаковича «Оранго» на либретто А. Н. Толстого и А. О. Старчакова, впервые введенный мною в научный оборот в 2006 году, продолжает интриговать и провоцировать на новые, подчас парадоксальные, умозаключения. Ранее сокрытые документы проливают свет на историю возникновения этого оперного замысла и его историко-биографический контекст; литературные материалы к опере, обнаруженные в фонде А. Н. Толстого, вскрывают жанровую амбивалентность сюжета о человеке-обезьяне и позволяют увидеть его в неожиданно драматическом ракурсе.

Оперу «Оранго», как уже известно, Шостакович начал сочинять в 1932 году к 15-летию Октября.

…в договорах от 17 мая 1932 года первоначально подразумевалась совершенно другая опера на либретто Толстого и Старчакова — «Сын партизана». Её ходульный сюжет (борьба советских учёных со средневековым сознанием алтайской бедноты; противодействие баев при поддержке «зелёных»; переживания и выбор «колеблющейся» учительницы, осознавшей, наконец, преимущества советского уклада жизни и предавшей «заблуждающегося» отца ради светлого будущего) не претендовал на интригу и подлинный драматизм, но зато укладывался в юбилейное клише и полностью отражал тему договора. Очевидно, он был одобрен и принят Большим театром, иначе Старчаков не приступил бы к детальной работе над первым актом. Но Шостакович, воспользовавшись правом veto, забраковал текст, потребовал замены, и — из небытия, наконец-то, вынырнул «Оранго».

19 июля 1932 года Г. Н. Попов, близкий друг Шостаковича и А. О. Старчакова, записал в своём дневнике: «С 12 июня с Толстым испорчены отношения его <���…> поступком: тема трагическо-оперного фарса, обещанная мне по коллективному сговору между мной, Толстым и Старчаковым и найденная Старчаковым в складках его памяти благодаря моей настойчивой агитации за этот жанр, вдруг (!) была продана (!) Большому театру для Шостаковича (!?!), и мне сообщено всё post factum. Ныне: осознав свою подлость, Толстой распространяет слухи о моём якобы отказе писать на эту тему из-за якобы неустраивающих меня сроков».