Сергей Ермолинский - Синее море

Б л о к. Я сразу направился туда, хотя прежде на хорах ни ты, ни твои подружки, ни я никогда не бывали. В кармане лежала записка.

Л ю б а (насмешливо) . Роковая?

Б л о к. О да. Сколько помню, там было написано: «Мой адрес — Петербургская сторона, казармы Лейб-гвардии Гренадерского полка, квартира полковника Кублицкого-Пиоттух, № 13. 7 ноября 1902 года. Петербург. В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне «отвлеченные» и ничего общего с «человеческими» отношениями не имеют». Что-то еще добавил из божественного и подписался «поэт Александр Блок».

Л ю б а. Записка не понадобилась. Ты отвозил меня домой на санях, придерживая, как принято, за талию. Я спросила: «Не замерзнет ли ваша рука, у вас тонкая шинель». Ты ответил: «О, это невозможно психологически». Помню, мне это ужасно понравилось. Ты склонился к моему лицу. Литературно я знала, вычитала где-то в романах, что нужно повернуться к тебе и приблизить губы. Это было пустое любопытство, и морозные поцелуи ничему меня не научили, но они сковали наши жизни.

Б л о к. На следующий день мы встретились в Казанском соборе.

Л ю б а. Да. Пустынно, сумрак, лампады, свечи. И больше я не сопротивлялась судьбе… Ах, но не прав ли Андрей Белый! Он шепнул мне, когда мы были в Москве, что ему кажется, что в наших с тобой отношениях какая-то ложь…

Б л о к. Неправда! Лжи никогда не было и не будет!

Л ю б а. Не знаю, не знаю, что со мной делается… (Хочет уйти.)

Б л о к. Люба! А если «навообразили» — разве плохо? И что поделать, если я думаю стихами? Ты же сама этому радовалась! Ведь радовалась? Куда ты уходишь? Постой!

Люба ушла. Но он весел и даже прищелкнул пальцами.

О, милое Шахматово! Мама! Вчера в издательстве «Гриф» мне вручили письмо из Берлина от немецкого поэта Гюнтера. (Озорно подмигнул.) Вообрази, он, оказывается, в восторге от моей «Прекрасной дамы» и просит позволения переводить мои стихи. Оказывается, они совсем не так загадочны по смыслу! Ах, не стану ли я знаменитым?.. На секундочку представь! Мой большой портрет выставлен на всех вокзалах Германии, Франции, Мексики, Дании, Испании, Сербии (и других славянских земель). Он стоит всего… пятьдесят пфеннигов, и его покупают каждый день тысяча восемьсот двадцать семь человек вместе с изображениями моего друга Вольфганга Гёте и моего учителя Фридриха фон Шиллера. Генрик Ибсен из Норвегии и Лев Толстой из Ясной Поляны шлют мне свой воздушный поцелуй! Не хмурься, не хмурься! Я никогда тебя не разлюблю, несмотря ни на какую славу! (Чуть помрачнев.) Моя жена… шлет тебе привет. Твой любимый сын Александр Блок. (Угрюмо.) Но все это в шутку. Если говорить серьезно, я злюсь на себя. Боже мой, что обо мне пишут! Пишут, что стихи мои «мистические надежды великого свершения», что они ждут «прибытия», что они «попытка воплощения сверхидеи современного видения, прорыв к неуловимым формам пространства и времени…». Ты в этом разбираешься? По-моему, тут можно свихнуться, и только тебе я могу признаться, что ни черта не понимаю. Я не мистик. Положительно, это не моего ума дело. Ах, мама, милая мама! Происходит какая-то ошибка. (Помолчав.) А может, в наше время только так и делаются знаменитыми?… (Уходит.)

Освещается круг. Это, наверно, квартира Блоков. Сидят Л ю б а и А н д р е й Б е л ы й.

Л ю б а (глядя затуманенным взором куда-то в пространство) . На четырех страницах почтовой бумаги он привез мне свои стихи. Это было в Боблове. Я читала их одна. Не сразу мне все было понятно. Но космизм, космизм, это одна из моих основ. И постепенно трепет охватил меня. «Тяжелый огнь окутал мирозданье…»

Б е л ы й. Да, да, и меня это поразило.

Л ю б а. После грозы, на закате, поднялся сплошной белый туман и над далью и над садом. Он был пронизан огненными лучами уходящего солнца. «Тяжелый огнь окутал мирозданье…»

Б е л ы й. Как вы прекрасно рассказываете…

Л ю б а (застенчиво) . Ну что вы… Понемногу я вошла в этот мир, где не то я, не то я не я, но где все певуче, все недосказано и где все эти странные стихи, так или иначе, вдруг идут от меня…

Б е л ы й. Я это давно понял. Только от вас.

Л ю б а. Я не так сказала. Но вам могу и это сказать. Вы пронзающий человек! Разве я одна это говорю?

Б е л ы й Мне важно не то, что все говорят, а то, что это вы говорите.

Л ю б а. Может быть, не надо было…

Б е л ы й. Нет, надо! Ну, а дальше, дальше что?

Л ю б а. Вы толкаете меня на откровенность. А в этом я и себе боюсь признаться.

Б е л ы й. Но что же это, что это?

Л ю б а (с усмешкой) . Боже мой… Как будто и любовь, но в сущности одни литературные разговоры.

Б е л ы й (весело) . Сумасшедшие дети!

Л ю б а. Я вас боюсь. (Страстно.) Да, я хотела порвать с ним. Прекрасная дама взбунтовалась… Отказать, замкнуться, уйти.

Б е л ы й. Что, что, что?

Л ю б а. И все-таки это стало началом моей судьбы.

Б е л ы й. Началом?! Ловлю вас!

Л ю б а. Не смотрите на меня так.

Б е л ы й. А сами смотрите прямо в мою душу! Кто вам дал право! Кто вам дал эту власть?

Л ю б а. Никакой власти у меня нет.

Б е л ы й. Но вы же знаете, знаете!..

Л ю б а (усмехнувшись) . Чехов напрасно смеется над «душенькой». Разве это смешно? Разве это не одно из чудес природы — способность женской души так точно, как по камертону, находить новый лад?

Б е л ы й. О нет, вы не «душенька». Не вы меня, а я вас боюсь.

Л ю б а. Ах, во мне есть немалая доля трагичности. Вот я опять теряю свое. (Смотрит на него.) Вы пронзающий, вы еще более необыкновенный, чем Блок, еще более удивительный, но вместе с тем… вместе с тем вы — земной.

Б е л ы й. Клянусь, это не от меня, это от вас. И это прекрасно, то, что происходит с нами! Сейчас! Сию минуту!

Л ю б а. Молчите!

Б е л ы й. Но как же молчать?.. Хорошо, ничего не скажу, ничего не скажу… Но ведь все равно громче самых громких слов будет это молчание… Я увезу вас! Мы уедем в Италию! Мы будем путешествовать по всему миру… Да, я для вас и земной, и удивительный… И мне не нужно, чтобы вы ответили мне. Без того знаю я, что вы ответите! Я за десятки верст чувствую вас, ваш ответ. Еще не слышны шаги, но я знаю — это Вы! И знаю: это неизбежность!.. Неизбежность, слышите? Я обречен. Я счастлив.

Л ю б а (тихо) . Кажется, и я…

Входит Б л о к. Он стоит, прикрыв глаза, словно вслушиваясь в самого себя.

Б л о к. А, Боря. Я пройду к себе.

Б е л ы й. Ты опять ускользаешь? В последнее время мы так мало говорим с тобой.

Б л о к (рассеянно) . Разве?

Б е л ы й. А я новую статью начал. То, о чем мы говорили. Научное объяснение явлений жизни ведет неминуемо к исчезновению самой жизни. Душа, иссушенная знанием, тоскует о потерянном рае — о детской легкости, о порхающем мышлении.

Б л о к. Да, да… Детская легкость… (Вдруг, резко.) Боря! А не пора ли нам начать выпутываться из нашего философского сумбура? Ты не находишь? Эта игра уже наносит увечья!