Сергей Ермолинский - Синее море

Метель. Идут Б л о к с П и с а т е л е м в б о б р а х, который так и прилепился и никак не отпускает его.

П и с а т е л ь. Ну и крутит, ну и крутит!.. А Люба — что? Любовь Дмитриевна? Жизнь-то как, а?

Б л о к. Весело. Не припомню, чтобы жили когда-нибудь так!

П и с а т е л ь. Помилуй бог, а у Мережковских какие ужасы и толки! Надорвали бы животик от смеха!

Б л о к. Я не Ставрогин и не кусаю генералов за ухо. Нынче я к ним не вхож.

П и с а т е л ь. Так разве же не единоверцы? Уж то-то Зиночка, в хитончике возлежа и потягивая пахитоску, изъязвилась вся, представьте — пиная любимчика Белого, и тот взрывался — пуфф-пуфф — и вскрикивал только! А все, значит, — слухи да шепоточки? Скандальчика как не бывало?

Б л о к. Скандальчик в журнальчиках. Вам ли не знать?

П и с а т е л ь. Как же, как же! Аргонавтики, символистики! Мистики, анархистики! Разодрались! Своя своих не познаша! И не поймешь уже, кто с кем, кто за кого? Ну, а вы? Что, что?

Б л о к. А я сам по себе.

П и с а т е л ь. А все-таки, все-таки? (Ликуя и кружа его.) Белый-то дал стрекача за границу?

Б л о к. Постойте, так можно упасть. Вы медведь.

П и с а т е л ь (хохоча) . Под сибирское, под кондово-русское работаем, нас не свернешь!.. Ну, а все-таки, все-таки?.. Слыхивал — играет? Любовь-то Дмитриевна? И недурственно, говорят, недурственно… Мейерхольд, говорят…

Б л о к. Да ведь вы сами обо всем знаете, будет вскрикивать!

П и с а т е л ь. Знаю. А кто ж не знает? Все знают! Уехала. И давно? Что, что?

Б л о к. У них вроде театр. Вроде как было в Териоках.

П и с а т е л ь (хихикнув) . Значит, укатила? В Пензу, в Ростов, в Таганрог?.. Ну, а вы-то что ж не с ними? Что, что?

Б л о к (ткнул его в живот) . А я тоже знаменитый, милсдарь!.. Люба умная. Негоже мне, сказала, таскаться за актерами, не по чести моей — да еще за женой и куда-то в Пензу. И верно. Ведь так? (Его вдруг чуть шатнуло.)

П и с а т е л ь. Так-то так, но… (Вглядывается в Блока.) Нехорош. Не-хо-рош.

Б л о к. Чем же?

П и с а т е л ь. Из дому-то когда? Эхе! Дело дрянь!

Б л о к. Да чем же? Брожу и брожу. Город призраков, город теней!.. На рассвете оказался в Сестрорецке на вокзале. Припоминаю. Ресторация незаметно опустела, хозяин дремал, но меня не выгнали. Нет, пожалуй, совсем еще рано, чуть брезжило, и я сел на поезд. И вот видите…

П и с а т е л ь. Так, так…

Б л о к. Дело в том, что кажется мне — неотвязна мысль эта, — кажется мне, что я потерял ее следы…

П и с а т е л ь. Следы? Чьи следы? Потеряли? Что, что?

Б л о к. Я сказал — потерял? Пустая тревога. В полночь назначена встреча. Но что мне делать, куда деваться до этого часа?.. Заколдованный город!.. (Решительно.) Беру вас с собой!.. А пробьет двенадцать…

П и с а т е л ь. Что вы! Что вы! Новый романище докатываю. В толстый журнал. Зарез. Да и жена… знаете ли… И еще к Мережковским, к Зинаиде Гиппиус обещал…

Б л о к. К Мережковским? Ну так и скажите им там, что Блок-де поклона не передает. Блок-де нехорош. Самолично видели.

П и с а т е л ь. Нуте-с? Нуте-с?

Б л о к. Что — нуте-с? Пошлите их ко всем чертям! И поволоку я вас, кондово-русского, сквозь все метели, туманы, в лишь ощупью угадываемые переулки, поволоку, поволоку и брошу, и брошу в самый что ни на есть кромешный ад!.. Э! Да где же вы, где?..

Писатель в бобрах растворился, как сдуло его. И Блок побрел дальше, строгий, даже величественный. Туманы скрыли его. Смерчем закрутили белые лучи, взвились и вдруг остановились, стихли. В мутных лунных лучах возникла В о л о х о в а. Она возникла на миг и исчезла. И снова появился Б л о к.

Б л о к.

Появляется человек в крылатке. Это Е в г е н и й П а в л о в и ч И в а н о в, но сейчас, пожалуй, он фантастичен, как все в этот вечер, — фантастична его крылатка и он сам. Но это — друг (мы будем называть его Женей). Он порывисто устремляется к Блоку.

Ж е н я. Сойти с ума! Второй день я мечусь по городу! Тебя нигде нет! Клянусь, я уже не знал, что думать!.. Я догадывался, но пойми…

Б л о к. Тихо, Женя. (Наклонился к нему.) Пошлость таинственна, но я не боюсь ее. Напротив, я окунаюсь в нее и трезвею от всего, что кружило меня в молодости так глупо и преступно.

Ж е н я. Перестань терзать себя! Нет сил смотреть!

Б л о к. А что я могу поделать, если кидает меня то в одну, то в другую сторону, и я уже не знаю, где мираж, а где жизнь?.. Женя, это… ты?

Ж е н я. Это я, Саша…

Б л о к. Ну да, конечно. Женя, Женя! Тогда скажи мне, трезвый, добрый, ясный, видел ли ты, как…

Ответь мне! Что это за дурацкая астрологическая башня, на которую я влез?.. Скорей, скорей из этих проклятых розовых кустов, спуститься в ров…

Ж е н я. Успокойся.

Б л о к. Спуститься в ров, в лунную голубую траву. В ров, в траву, к земле, к живому… Ветер волком воет в улицах, проститутки мерзнут, люди голодают, их гнут, душат, вешают, трудно, холодно, мерзко… (Вдруг.) Смотри! Вглядись! Что это там? Какое светлое, мерцающее пятно! Оно неудержимо тянет к себе! Что это? Большой плещущий флаг? Или сорванный ветром плакат? Пятно растет. Люди идут. Вереницей идут люди. Словно бы движущийся зубчатый лес в Шахматове. А дальше, а дальше?.. А впереди? Какой-то нимб возникает. Странно, странно… Неужели не видишь?

Ж е н я. Там никого нет, там только метель. Тебе мерещится, Саша. Успокойся…

Бьет двенадцать часов. И вновь возникает В о л о х о в а.

В о л о х о в а.

Б л о к (Жене) . Ты и ее не видишь?.. Сумасшедшая ночь, сумасшедшая ночь… (Идет к ней.)

Женя, уткнув рыжую бороду в воротник крылатки, остается неподвижным. Гаснут расплывчатые фонари над воображаемыми мостами, и весь этот зыбкий городской мираж уходит в тьму. И когда вновь загорается свет, он освещает одну из площадок сцены.