Сергей Ермолинский - Синее море

Проходит Б л о к. На приступочке сидит М а р и я. При появлении Блока оторопело вскакивает.

Б л о к. Вы ждете меня?

М а р и я. Да.

Б л о к. Почему же вы не прошли ко мне, а сидите на лестнице?

М а р и я. А меня никто не знает у вас. И вы — не помните.

Б л о к. Пожалуй, нет.

М а р и я. Давно, еще до войны, я как-то заходила к вам.

Б л о к. Может быть. Но вы думаете, я не заметил, как вы почти каждый день проходите мимо моих окон и иногда я ловлю ваш вопрошающий взгляд? Зачем же, однако, — на лестнице?

М а р и я. А я с утра здесь.

Б л о к. Вот те раз! Вы, наверно, продрогли? Пойдемте, пойдемте!

Уходят.

Л ю б а (у себя, продолжая учить роль) . «Просто голова стала болеть. Я думаю, лучше всего кинуть жребий… Лучше всего кинуть жребий… Положиться во всем на волю божью, кто выкинется, тот и муж… Положиться на волю божью… Напишу их всех на бумажках, сверну в трубочки… Сверну в трубочки, сверну в трубочки… да и пусть будет что будет…» (Сворачивает воображаемые бумажки.)

Зажигается свет рядом — там сидят Б л о к и М а р и я.

Б л о к. Когда ко мне приходят со стихами, все как-то проще. Я привык. Говорим о стихах. Чаще всего — плохих. Ну, а вот так?

М а р и я (неотрывно на него смотрит) . Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас в вас как-то мы все и вы символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас все свои страшные лучи — и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Что я должна делать? Как жить?

Б л о к. Никакого ответа у меня нет. Нет его у меня.

М а р и я. Но вы же лучше меня чувствуете, что скоро пробьет вещий час. Что — тогда?

Б л о к (усмехнувшись) . «Вещий час»? Наши словечки. (Посмотрел на нее.) Вот тогда-то я и должен буду ответить — и не только вам. СЕБЕ САМОМУ ОТВЕТИТЬ. НАПРЯЖЕНИЕМ ВСЕХ СИЛ, КАКИЕ ТОЛЬКО ДАНЫ МНЕ.

М а р и я. Как странно вы говорите… А какой же выход у меня?.. А я?.. А мне?.. Хотела бежать, уйти в монастырь… Может, так и сделать?.. Вся Россия корчится в судорогах, а я бессильна. Я бессильна и, бог мой, как хочу тишины!

Б л о к. Тишины не будет.

М а р и я (в экзальтации) .

Я что-то пропустила, но я знаю ваши стихи наизусть. Но главное — эти, эти. Вы понимаете? Все, что о России. Сейчас я не читаю «Снежную маску». Больше она меня не кружит. Вы не обижаетесь?

Б л о к. Напротив.

М а р и я. Я люблю каждую вашу строчку! Но сейчас — эти. Прежде всего — они.

Б л о к (кивнул головой) . Да, да, понимаю.

М а р и я. И если не увидите меня из окна, это не значит, что я вас покинула. Я никогда вас не покину. Где бы ни была, буду рядом.

Б л о к. Спасибо.

М а р и я. Вы не сердитесь, что я караулю вас?

Б л о к. Нет.

М а р и я. Дело в том, что все, что происходит с вами, это не только ваше личное дело. Вы живете в стеклянном доме, и все видно.

Б л о к. Разве? Но это, наверно, ужасно?

М а р и я. Стеклянный дом — это ваши стихи. Если их читать внимательно, то все и видно.

Б л о к. Зачем же их так читать? Нехорошо.

М а р и я (зло) . А иначе нельзя! Вы сами так придумали. (Смотрит на него.)

Б л о к (хмурясь) . Это написано давно. Это написано несколько лет тому назад.

М а р и я.

Б л о к. Да. Митенька прожил всего восемь дней.

Сразу врывается Л ю б а.

Л ю б а (очень резко) . Саша, я опаздываю на спектакль. Может, пригласишь девочку выпить чаю?

М а р и я. Нет, нет. Я пойду.

Л ю б а. Подождите, куда же вы?

М а р и я. Я пойду, я пойду, не задерживайте меня!.. (Убегает, со слезами.)

Л ю б а. Сколько у тебя — этих, ненормальных?! Вот именно — стеклянный дом: врываются, ни с чем не считаясь! Подглядывают, караулят, высматривают…

Блок не отвечает.

Я тоже человек! Ответь хоть! Невыносимо! Молчит, молчит, целыми днями молчит. Какое кошмарное одиночество! Сплошной мрак. Можно сойти с ума. Я больна, совсем больна. Боже мой, опаздываю. Вернусь поздно. После спектакля у нас еще репетиция. И еще надо забежать к Олечке Судейкиной, у нее печень. (Целует его в лоб, крестит.) Главное — не открывай форточку в кухне, а то сквозняк, ветер, простудишься. (Уходит.)

Видно, как внизу она торопливо пересекает сцену. Сгущаются сумерки.

Б л о к (один) .

Сцена почти совсем погружается в темноту.

И вот уже в полной тьме все громче и громче звучит знаменитая Хабанера. Призывно и ликующе ее поет ж е н с к и й г о л о с. Когда высвечивается круг, изображающий театральную уборную, мы видим Б л о к а, сидящего сбоку от гримировального зеркала. Входит разгоряченная успехом Л ю б о в ь А л е к с а н д р о в н а Д е л ь м а с.

Д е л ь м а с. Вы уже пришли? Я ждала вас позже. Я рада. (Оглядывает свое лицо в зеркале.) Ужас, ужас. А вы видели публику?

Б л о к. Я слушал отсюда. Далеко, далеко, как из другого мира.

Д е л ь м а с. Сплошь офицеры. И никаких парадных мундиров. Хаки, погоны. И все больше юнцы. Как будто вся Россия стала прапорщиками.

Б л о к (печально) . Вроде меня?

Д е л ь м а с. Вас? (Тронув на подзеркальнике небольшую книжку.) В этом странном журнальчике доктора Дапертутто…

Б л о к. Его издает Мейерхольд. Кажется, в ста экземплярах.

Д е л ь м а с. Это считается мало? Но в нем напечатано восемь стихотворений, которые я слышала от вас раньше…

Б л о к. И как видите, они по-прежнему посвящены вам. Но всего в ста экземплярах.

Д е л ь м а с (задумывается) .

Б л о к. Там лучше есть.