Сергей Ермолинский - Синее море

Утро. Петербургское, неяркое солнце высветило серые обои, окно. За столом сидит Л ю б а. Чемодан стоит возле. Входит Б л о к. Он не ждал ее.

Б л о к (тихо) . Люба?

Л ю б а (подняла на него глаза) . О, как ты выглядишь! Не спал? Уже много ночей не спал?

Б л о к. Да. Не спал.

Л ю б а. Вот видишь, приехала. (Торопливо.) Играла, много играла. Ибсена, Метерлинка…

Б л о к. Да, да.

Л ю б а. Рассказывать нечего. Сцену я бросила. (Голова ее упала на руки.) Так все отвратительно, так все отвратительно…

Б л о к. Не надо рассказывать. Я все понял.

Л ю б а (плачет) . Понял… понял…

Б л о к. Ну вот, вернулась. Опять ты.

Л ю б а. Нет меня! Нет! Ничего не осталось.

Б л о к. Это пройдет, Люба!

Л ю б а. Никогда не пройдет! (Вскочила.) Видеть никого не хочу. Делать ничего не хочу!

Б л о к. Устала. Нервы. Пройдет. Ты такая деятельная. Ну, будешь изучать старую архитектуру, фарфор, кружева, книжные знаки, разыскивать старинные журналы…

Л ю б а. Не смей издеваться надо мной…

Б л о к. Но я, Люба…

Л ю б а (в отчаянии) . Если бы ты знал, если бы только знал…

Б л о к. А я все знаю, Люба. (Вдруг направился к двери, и со спины видно, как он с силой ударился головой о дверь.) Ай!

Л ю б а. Что с тобой?

Б л о к (не ответил, повернулся к ней как-то странно и — опять к двери, опять головой). Ай!

Л ю б а. Господи, да что же это?

Б л о к (с коротким смешком) . А я нарочно. Я протягиваю вперед руку, а ты думаешь, что я головой. Мне не больно, а тебе смешно.

Л ю б а. Не смешно.

Б л о к. А я думал…

Л ю б а (вскочила) . Ты лучше скажи! Без жалости! Без жалости! Когда я играла здесь, ты смотрел, ты видел — я ужасно играла?

Б л о к. Нет, почему же? Напротив, напротив. Я слишком холоден, чтобы восторгаться. Но… уверяю тебя. Ты была красива. Ну… пожалуй… немного переигрывала от волнения.

Л ю б а. Так, так. Поняла, поняла. И все-таки поехала!.. О боже мой… Что ты смотришь на меня так?

Б л о к. Я… Ничего.

Л ю б а. Так знай же, что бы, как бы ни получилось… И пусть я бездарна, пусть!.. Знай же, знай, что именно т а м я была счастлива, безумно, до самозабвения, как никогда не была и не буду с тобой! Была счастлива! Была, была! (Стремительно повернувшись, уткнулась в подушку.)

Б л о к (мягко) . Не надо в твоем положении делать резких движений.

Л ю б а (плечи ее начали вздрагивать, она уже не сдерживала рыданий) . Какие ужасные, грязные, грубые люди…

Б л о к (присел около нее) . Вот ты приехала. Видишь, как сразу спокойно. Хорошо. Опять ты. (Тихонько, как рассказывают сказку малому ребенку.)

Она понемногу затихает.

Она совсем затихла.

Она приподняла голову и смотрит на него.

(Не глядя на нее, немного грустно и очень спокойно.) Знаешь, Люба… Я вот думаю… У нас нет детей… А теперь будет. И может быть, мы назовем его… Митя? Наш — Митя. Если будет мальчик. И все равно — наш. Митенька. Как звали твоего отца.

Т е м н о

На сцене — Б л о к. Он — в хаки, форме вольноопределяющегося. В кулисах виднеется Р е ж и с с е р. Некоторое время он настороженно вслушивается, потом незаметно исчезает.

Б л о к.

Блок ушел. Слева выходит А н д р е й Б е л ы й.

Б е л ы й. Грязно, серо, суетливо, бесцельно, расхлябанно, сыро; на улицах — лужи; коричневатой слякотью разливаются улицы; серенький дождичек, серенький ветер и пятна на серых, облупленных, нештукатуренных зданиях; серый шинельный поток; все — в шинелях; солдаты, солдаты, солдаты — без ружей, без выправки; спины их согнуты, груди придавлены; лица унылы и злы… Изолгано все. Нашутили, исшутили, прошутили. Все разваливается. Страшно. И никто еще не смеет произнести: рухнуло. (Исчез.)

Скрипит, повизгивает шарманка на дворе: «Все пташки-канарейки так жалобно поют…»

Квартира Блока. Л ю б а ходит по комнате, держа листки, и учит роль.

Л ю б а (без выражения) . «Мне стыдно, право стыдно, я уйду, право уйду, тетушка, посидите за меня. (Репетирует книксен и — после небольшой паузы.) Нет, право, уйду, уйду, уйду…» (Отбежала в сторону, высунулась в окно, увидела шарманщика, завернула монетку в бумагу.) Эй! Лови! Только, ради бога, убирайся! (Монетка брошена, шарманщик заковылял прочь, и она продолжает, повернувшись к зрителям.) «Право, такое затруднение — выбор. Если бы еще один, два человека, а то четыре… а то четыре…»

Выкрик татарина: «Старого платья берем!»

Внизу проходит Б л о к. Останавливается.

Б л о к. Мама! С призывом моим, кажется, все улаживается. Зоргенфрей устраивает меня в Земско-городской состав. Таким образом буду я табельщиком тринадцатой инженерно-саперной дружины. Вышли нотариальную копию моего университетского диплома, и меня аттестуют зауряд-чиновником. Это все же лучше, чем быть солдатом. Направляют меня на станцию Лунинец, Полесских железных дорог, где-то в Пинских болотах. Болота, болота… Вчера у Любы не было спектакля в Михайловском полку, и она играла на станции Обухово. Присутствовали местный пристав и мальчишки на заборе, а вокруг происходило гуляние, так что слова актеров были заглушены, но Люба всех перекричала. Сейчас она готовит роль Агафьи Тихоновны в гоголевской «Женитьбе». Господь с тобой. Твой Саша.

Л ю б а (ходит по комнате, учит) . «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да приставить к носу Ивана Кузьмича, да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича… Просто даже стала болеть голова…»