Кирилл Берендеев - Письма с Истра

Сразу вспомнился старик афганец из очереди. Узнав, что его сосед выходец из России, немедля перешел на русский, назвал молодого человека, «шурави», своим другом, стал расспрашивать о родных, о родине; не понимая и половины из сказанного, кивал головой, прибавляя что-то на пушту, наверное, для убедительности. Услышав, что отец воевал за перевал Саланг, крепко обнял спутника. «Как жалко, что ушли», – не переставал повторять.

– Вы сами прогнали.

– Да, прогнали, – соглашался старик. – Но вы знаете нас, мы такие, вы должны быть остаться. Вы купили нас душой, мы не понять сперва, мы как дети, – и помолчав: – Мне страшно. Вы должны быть остаться. Так правильно.

– Нас больше нет.

– Россия сейчас великая, сильная, она должна вернуться.

– Тогда зачем я здесь? – но афганец, не слушая, продолжал говорить о своем. Подошедший чиновник молча раздал анкеты, беззвучно закрыл за собой дверь, оставляя собравшихся наедине с мыслями. В очереди на получение статуса больше всего выходцев из Полинезии, немало турок и курдов, разом объединенных и не заметивших этого, а еще жителей покоренных метрополией земель: Карибов, Южной Америки, Африки, Азии…. Небольшая рекреация полнилась людьми со всего света. Здесь хоть и принимали по предварительной записи, но до вечера мало кто успевал войти в заветную дверь. Еще меньше получало разрешение заполнять новые анкеты и формы для получения статуса беженца. Но никто не уходил, верилось в избранность каждому, и каждый, поддерживая словом или жестом соседа, считал, что этим помогает вышним силам вразумить не менее вышние – местную бюрократию.

Он усмехнулся: старик афганец поэтому и приставал к нему все время, что таким образом пытался вымолить местечко среди каналов. Их не раз сводила судьба, и всякий тот приветствовал «шурави», сажал рядом и расспрашивал, говоря о своем. Совсем как только что покинутая им молоденькая шлюха. Беженка в бегах, тайком проживавшая в Роттердаме уже больше года. Кажется, ей и в голову не приходило просить разрешения, устраивало то, что имела. Узнав, что с ним, она и предложила остаться в том же качестве – молодой человек улыбнулся в ответ. И вышел в непроглядную ночь – отсюда недалеко, через реку. Начало и конец пути. Всего-то два месяца.

После третьего допроса, его квартиру перевернули вверх дном, забрали ноутбук, с которого он печатал в соцсетях свои размышления, прихватили запасной жесткий диск, пару флешек, гипсовый бюст Наполеона, бабушкины часы и немного денег. Дознаватель, шуровавший в исподнем, предупредил, чтоб был готов к новому вызову – ведь наверняка они найдут еще какую крамолу в изъятом. Уже ночью, когда следователи покинули дом, приехал брат, успокоил маму, после обыска места себе не находившую. Наутро, на свежую голову, предложил ему выехать в Голландию, просить убежища. На него посмотрели, как на сумасшедшего, но к вечеру, после нескольких внятно предупреждающих звонков, непонятно от кого, уже не спорили. Даже мама, боявшаяся больше всего каких-то перемен. Она теперь даже в кухонных разговорах перестала поминать власти, собирать чеки из магазинов, пересчитывать расходы. А вдруг и это подошьют, кто знает. Дедушку ведь тоже взяли за острое слово на десять лет, ровно такая же десятка «за попрание основ» грозила теперь внуку. Как будто ничего не переменилось.

Друзья, с которыми он встречался незадолго до отъезда, шутили на счет предполагаемого убежища – хороший повод прогуляться по кафе-шопам. Он пожимал плечами: связей нет, знакомств ни там, ни тут, вот разве у брата друг бежал еще в тринадцатом туда, даже адрес организации сохранился. Почему и он следует стопами неизвестного. Название странное – «Либеро», он вспоминал, как в итальянских боевиках карабинеры, бегавшие по этажам в поисках боевиков, кричали это слово. На манер американского спецназа. Но в волонтеры встретили достойно, завалили проспектами, выдали адвоката, вернее, приставили одного из своих, на котором еще человек двадцать-тридцать просителей, нашли место в коммуне. Денег, купленных от продажи авто брата и бабушкиных медального самовара и сервиза должно было хватить на месяц, а там…

Месяц как раз подходил к концу, а у него еще оставалось почти сто евро. Последнюю декаду он жил в депортационном центре, а там все бесплатно, кроме надежд. Адвокат еще куда-то обращался, к кому-то ходил, слал СМС, иногда звонил, – вот только душу уже не грел. Оставалась нерассмотренной апелляция о незаконном переводе в центр, больше похожий на гетто – перемещение по территории и выход за пределы строго ограничен. И каждый день автобусы увозили просителей в неизвестность. В Освенцим, из которого они, сирийцы, курды, белорусы, уйгуры, афганцы, сомалийцы – пытались когда-то и как-то выбраться.

Знакомств он не завел, ни там, ни в коммуне. Знал только одну девушку – секретаря «Либеро», которая определила ему место жительства, определила защитника и засыпала рекламой. Еще показала местную русскоязычную газету, со статьей про него, он попросил на память, хотел собирать. Впрочем, больше о нем не писали. Оно и к лучшему, убеждал брат, переписывавшийся с ним через мессенджер, меньше вероятности нарваться. И не бузи там, а то я слышал, многие возникают, их в первую очередь высылают. А на тебя уже дело завели, потом второе, третье. За каждую запись в блоге, выходит.

Во вторую встречу со стариком, он узнал, что афганец неграмотен, заполнять справки ему помогала Мари, та самая секретарша, знавшая четыре языка; спасибо ей, хорошая девушка, дай бог ей здоровья и детей побольше. Моих-то война сожрала, один остался. Вот надеюсь, к двоюродному брату пробиться, он год назад вид на жительство получил. Золотые руки, любой танк мог восстановить. Молодой человек долго слушал сбивчивый рассказ про войну с «шурави» и талибами, старик перескакивал с одной на другую, путая и себя и собеседника, наконец, не выдержал, напомнил, что его отец защищал Саланг, который афганец пытался взять. Тот бровью не повел, переключился, будто сенсор от хлопка ладоней, снова заговорил, как хорошо жили при Тарике Азизе, при коммунистах, при шахе, когда с СССР плотно сотрудничали, а что он, он простой неграмотный крестьянин, тогда совсем молодой, безмозглый. История вон как повернулась, если б знал тогда…

Дверь приоткрылась, молодого человека пригласили на собеседование. Бывший моджахед остался в пустоте заполненной беженцами рекреации, но замолчать не мог, продолжал изливать душу не понимавшим его хмурым, прятавшим лица людям.

Чинуш, лицом и манерами напоминавший всех остальных делопроизводителей, виденных, что в коммуне, что в центре, что в любом другом административном здании любой страны, предложил сесть, попросил не курить, извинился за скверный английский и уже на голландском вызвал переводчика. Тот вошел, неотличимый, как брат-близнец, от визави, сел рядом с молодым человеком, поздоровался. Русский он знал немногим лучше афганца. Начал переводить, устремив очи долу, будто сменив программу.