Нина Данилевская - Астрик и Маргарита

Вот такой он был хитрец.

Естественно, Маргарита напрочь забыла про Шопена.

***

Потом они вернулись в Москву, о чем Маргарита, конечно, сразу оповестила своего Адониса. Ему родители купили просторную, светлую квартиру на последнем этаже небоскреба на Мосфильмовской, где Маргарита очень любила просыпаться и откуда было трудно возвращаться к себе – в пыльный полумрак на Профсоюзной.

А они с отцом жили на первом этаже старого кирпичного дома, и с детства жизнь Маргариты прошла под аккомпанемент хлопающей двери подъезда и непрерывно эксплуатируемого лифта. К себе она никого никогда не приглашала: и отец не любил, да и она сама стеснялась вечного бардака. В их распоряжении были три комнаты, в которые по причине заросшего деревьями двора почти не проникал солнечный свет. Первая, чуть более светлая, принадлежала Маргарите. Она была довольно большая, но все равно еле справлялась с огромным количеством вещей, составляющих Маргаритин быт. В ней был старый потемневший паркет, два больших деревянных шкафа, до потолка заставленных вещами, поцарапанное черное пианино, служившее одновременно, как и все горизонтальные поверхности, хранилищем вещей, древний скрипучий диван, письменный стол с компьютером, два стула и полки, полки, полки…

Дальше по уходящему за угол коридору находилось двухкомнатное царство отца. Маргарита туда практически не захаживала. Одна из комнат служила ученому лабораторией. Она была буквально завалена химическим скарбом: микроскопами, инструментами, препаратами, в том числе опасными для жизни, так что всегда была на замке. Она имела запасной выход на черную лестницу, которой никто никогда не пользовался, что было очень удобно, так как служило дополнительным складом для бесчисленного околонаучного хлама. Войти в эту лабораторию можно было только через отцовские покои, что являлось дополнительной преградой для любых потенциальных посетителей, знакомых с крайним негостеприимством хозяина.

С дочерью он пересекался в основном на кухне или, в редких случаях, в ее комнате, куда заходил по какому-нибудь неожиданному для Маргариты вопросу. Кроме еды, у них было мало точек соприкосновения, но иногда отцу пригождался Маргаритин журналистский кругозор и умение ориентироваться в действительности. Вот и сегодня, застав наконец ее дома (он и забыл, что она на несколько дней собиралась в Питер), отец, знакомо поскрипев дверью, зашел к ней в комнату и спросил:

– Не знаешь, к кому надо обращаться по поводу ремонта стекла?

– Опять что-то взорвал? – вместо приветствия пошутила Маргарита.

– Можно и так сказать. Хотя, строго говоря, это не был в классическом смысле слова взрывной процесс, – вместо приветствия отшутился он. – Я частично заклеил лейкопластырем, но остались пропуски.

– Я позвоню, договорюсь, чтоб пришли. Ты сам с ними хочешь общаться или назначить, когда мне удобно?

– Лучше в моем присутствии. Я напишу тебе графичек.

Через десять минут он снова поскрипел дверью и протянул Маргарите клочок желтой бумаги, с прописанными аккуратным столбиком ближайшими днями недели и циферками часов, которые он планировал провести дома.

– Постарайся поскорее их пригласить.

– Что, раздражает окно в объективную реальность?

– Нет, – уже из-за двери ответил тот, – в субъективную.

– Не запирайся, сейчас будем ужинать.

– А что, появилась какая-то еда?

– Да, – усмехнулась Маргарита, – еду дали (это она спародировала излюбленный отцовский оборот; ему все жизненные удобства «давали» какие-то загадочные группы людей, о которых он имел весьма смутные представления; в период соответствующих неисправностей он, предпочитая не вступать в контакты с этими коммунальными стихиями, ограничивался вопросами: «Интернет дали?», «Канализацию дали?», «Тепло дали?»).

За столом обычно молчали: Маргарита думала о своем, отец – о своем. Как-то раз у них несколько дней гостила тетка – сестра отца; так она на второй день чуть с ума не сошла: все искала какие-нибудь источники человеческого голоса (радио, телевизор), жаловалась, мол, «у меня в ушах звенит от вашей тишины». И это при том, что квартира находилась почти в центре Москвы, за окнами звенели трамваи и троллейбусы… Очень непривычно ей было это отсутствие разговоров.

Зато отца она, наоборот, утомила своими расспросами, и, если б не один эксперимент, в котором она по доброте души согласилась участвовать, он бы ее быстренько спровадил. Маргарита не очень поняла цель эксперимента – отец объяснялся туманно – но, когда она входила в лабораторию (тетушка периодически оглашала квартиру криком: «Маргариточка, принеси мне, пожалуйста, чаю с сухариками»), то заставала ее сидящей в кресле с массой каких-то датчиков, закрепленных по всему телу, особенно на голове. В таком положении, глядя на монитор, тетка вынуждена была просиживать часами, а мозг и все ее тело должны были выдавать какие-то реакции, соответствующие видеоряду. Отец бесцеремонно оставлял ее в этом положении одну, сам уходил по делам, возвращался, только чтобы проверить, все ли идет по плану, ворчал, если она начинала клевать носом.

Между ними происходили трогательные перебранки. Тетка упрекала его в эгоизме, а он говорил, что магазины не сделают ее никчемное существование менее никчемным, а этот эксперимент – единственная польза, которую ей в этой жизни выпадает шанс принести. Она злилась, обижалась, ругалась, но кротко сидела: она, в общем-то, понимала, насколько все это брату нужно и, главное, что кроме нее ему не к кому с этим обратиться.

– Что, Маргарита, ты отказываешься быть для него подопытным кроликом? – спрашивала тетушка.

– Нет, она не годится, – перебивал отец. – Мне нужен мозг, не затуманенный интеллектом.

– А у тебя в клинике?

– Там исчерпан ресурс, и потом они же хотят бумажки, а ты знаешь, как я ненавижу бумажки.

В общем, сполна отсидев в кресле свой сестринский долг и вдоволь находившись по магазинам, тетушка отбыла домой – продолжать свое «никчемное существование», которое кому-то, наоборот, показалось бы очень даже осмысленным, учитывая прорву внуков, требующих перманентного сверхдеятельного спасения от потенциального алкоголизма, наркотиков, судов, голода, холода и прочей провинциальной прелести. Попутно рефлекс спасения распространился и на Маргариту. Тетка хотела забрать ее с собой, чтобы та находилась под заботливым присмотром и нашла бы себе нормального жениха («Знаешь, какие у нас женихи хорошие?»). Тетушкины представления о хорошем женихе сводились к двум параметрам: не пьющий и работящий; но Маргариту отделяло от столь глубокой житейской мудрости еще как минимум три неудачных романа. Она не соблазнилась, сославшись на то, что «еще не исчерпала свой московский ресурс», и мы смело можем продолжать рассказ, не меняя жанра.