Генрих Клейст - Пентесилея

Но почему к ногам верховной жрицы?

Что думает она?

Что это значит?
Зачем положен труп передо мной?
Пусть горы неприступные сокроют
Его и память о твоем деянье!
Иль я тебя — кого и человеком
Нельзя назвать — толкнула на убийство?
Нет, если бы из кротких уст любви
Подобные веленья исходили,
У фурий мы бы кротости учились!

Она по-прежнему глядит на жрицу.

В глаза ей смотрит.

Пристально и твердо,
Как будто в душу хочет ей проникнуть.

Протоя, уведи ее отсюда.
Мне вид ее несносен.

Горе мне!

Ну, соберись же с духом!

Слишком гнусно
Ее злодейство. Дай мне здесь остаться.

Мужайся. Не забудь, кто мать ее.
Ступай и увести ее попробуй.

Нет, на нее смотреть я не могу.

Она стрелу разглядывает жадно.

Ее повертывает, крутит…

Мерит.

Не этой ли стрелою он сражен:

Да, этой.

Кровь она с нее счищает,
Стирает пятна все до одного.

О чем она при этом размышляет?

О как любовно перья на стреле
Разглаживает, сушит? Всё, как надо.
Взгляните же.

Иль так она привыкла?

И прежде было так?

Да, лук и стрелы
Она обычно чистила сама.

Она их свято чтила, — это правда.

Глядите-ка, сняла с плеча колчан,
Стрелу назад, в ее гнездо, вставляет.

Готово.

Всё теперь опять в порядке.

И вот уж вновь она глядит на мир.

О, скорбный взгляд, безжизненный и мрачный,
Как почва солнцем выжженной пустыни!
Сады, спаленные потоком лавы,
Которую земля из недр извергла
На грудь свою цветущую, — и те
Отрадней, чем лицо царицы нашей.

Чудовище!

Что там еще такое?

Лук выпал у нее из рук на землю.

Подпрыгнул…

Звякнул, кружится, упал…

В последний раз затрепетал…

И умер,
Как если б Танаисой был рожден.

Прости меня, великая царица!
Диане всеблагой ты угодила
И утишила гнев ее опять.
Я признаю, что даже Танаиса,
Создательница государства женщин.
Достойней не употребляла лук.

Молчит.

Глаза расширились.

Подносит
Кровавый палец к ним. Что с ней? Смотрите!

О, этот взгляд! Как нож он в сердце входит!

Слезу с ресниц смахнула.

О Диана,
Какая то была слеза!

Такая,
Которая, проникнув в грудь людскую,
Бьет в пламенный набат всех наших чувств
И возглашает: «Горе!» — чтобы хлынул
Весь род ее отзывчивых сестер
Из наших глаз и, озером разлившись,
Оплакал гибель сломленной души.

Но ей помочь Протоя не желает,
И здесь ее отчаянье убьет.

Приди и отдохни, моя царица,
Здесь, на груди твоей Протои верной.
Был страшен день. Сражалась много ты
И выстрадала тоже много — столько,
Что вправе ты склониться мне на грудь.

Что ж вы стоите? Сесть царица хочет.

Ты узнаешь меня, сестра?

С тобой
Твоя Протоя любящая рядом.

Перед тобой колена преклоняет
Моя душа, скорбя…

Но ты устала!
Твой вид твое занятье обличает:
Ведь рук не выпачкав, не победишь.
Какое ремесло — такое платье.
Но почему б тебе лицо и пальцы
Не освежить? Я принесу воды?
Да, дорогая?

Да, она согласна.

Умоешься, и сразу станет легче,
А после от дневных трудов тяжелых
Ты на коврах прохладных отдохнешь.

Водою ей обрызгайте лицо —
И вновь она придет в себя.

Надеюсь.

А я, напротив, этого страшусь.

Но почему? Тут риска нет большого,
Хотя, конечно, нужно б труп Ахилла…

Молчи, молчи!

Нет, нет, моя царица,
Не бойся: мы оставим все, как есть.

Сними с чела венок — тернисты лавры.
Что победила ты, и так мы знаем.
Освободи и шею. Ах, смотри:
Ты ранена — и глубоко, бедняжка!
Да, не на шутку потрудилась ты,
Зато теперь ликуешь с полным правом.
О Артемида!