Номен Нескио - Я – украинский солдат. Кома

Было прекрасное, солнечное и теплое, весеннее утро. Буйство красок, сменившее зиму и слякотную раннюю весну, вырвало наружу чувства от патриотических до любовных. Мне казалось, что я люблю весь мир, свою страну, своих друзей, и не было тогда даже намека на обреченность или тревогу, в которой пребывали последние дни перед отправкой в войска мои родители. Нас построили перед военкоматом на плацу для проведения торжественного мероприятия по поводу призыва в армию, обычное штатное мероприятие.

Группа ребят, направляющихся в добровольческие батальоны, имела более воинственный вид, хотя и были они в гражданской одежде, нежели мы, будущие украинские гвардейцы. Эти парни уже выглядели как солдаты, сказывались возраст, присутствие некоей подсознательной организованности, очевидно, приобретенной на футбольных матчах, ну и конечно же на проходивших всевозможных митингах протестов по любому поводу. Бритые головы, подкачанные мускулы, сине-желтые и красно-черные флажки… не очень разговорчивые с нами, они держались отдельно, давая понять, что эмоции пришедших родственников им не очень нужны.

В то же время наш строй более напоминал пленных и никак не вязался со смыслом произносимых с импровизированной трибуны речей. Военный комиссар объявил о том, что после прохождения ускоренного курса молодого бойца где-то за городом, на учебной базе, где раньше были детские оздоровительные лагеря, наше будущее подразделение будет придано как вспомогательное для обслуживания артиллерийских дивизионов, что, собственно, исключает нахождение на линии непосредственного боестолкновения с противником, иначе говоря «Подай, принеси, отнеси и кури в сторонке». Да и вообще для родственников нет повода расстраиваться, а лучше всего им, набравшись терпения, ждать фотографий, где будущие гвардейцы запечатлят себя у героического орудия, чем, без всякого сомнения, можно будет гордиться.

Речь военкома, более обращенная к нам, вызвала некоторое оживление и смех в рядах новобранцев в батальоны. Эти ребята выбрали себе иную миссию, и казалось, что война для них важное и более естественное занятие, чем вся эта гражданская суета. Эти парни хотели воевать, они были готовы к этому, а свою обособленность дополняли наличием собственных лидеров и, очевидно, будущих командиров.

Торжественная часть закончилась, и все разошлись для прощания. Я был со своими родителями, мама крепко обнимала меня, что-то говоря скороговоркой, не переставая, поправляла мою одежду, гладя по голове, по плечам, рукам и несколько смущая меня, но я абсолютно не слышал ее. Отец же в некотором оцепенении стоял рядом, держа в руках мой рюкзак, и молчал, кажется, он пребывал в какой-то недемонстративной слабости и безысходности. Он не служил в армии и всячески старался скрыть свое беспокойство за меня перед неотвратимой действительностью. А я, я искал глазами Леру, хотя знал, что она не придет, да и не должна была прийти, она даже не знала, что я ухожу в армию, она вообще ничего не знала про меня кроме имени и того, что мы учимся в одном институте. Да и общение-то наше состояло из нескольких фраз и скудных диалогов. Я буквально немел, если сталкивался с ней, испытывая мальчишескую робость. Но вот сейчас должно все измениться, я в армии, я солдат, и это состояние придавало некую уверенность в себе. Теперь, когда так резко изменился мой мир, в котором я не успел ничего сказать, а она не знала, что была выбрана мной в качестве предмета обожания и с претензией на долгую и счастливую совместную жизнь, я твердо решил пережить эти месяцы разлуки. Что они значили по сравнению с теми девятнадцатью тяжелыми годами, которые я прожил без нее!

Нас посадили в автобусы, а добровольцы лихо погрузились в тентованный КамАЗ, и больше мы не видели друг друга. Двери закрылись, отделив или даже отрезав нас от прошлой мирной гражданской жизни, и колонна тронулась вслед за машиной ГАИ. А я смотрел на своих родителей, которые все это летнее утро простояли на площадке у военкомата. И вот впервые в жизни где-то там, в груди, я ощутил, как сердце сжала неописуемая тоска, плотный, тугой комок подкатился к горлу, сжав его клещами спазма, и я старался побыстрее проглотить его, слезы готовы были пролиться ручьем. Я никогда в жизни не испытывал подобного по отношению к своим родителям, до этого все было как-то обыденно, как-то естественно. Сразу навалилось столько вины за то, что было в тягость мне тихое семейное существование, и все хотелось поскорее убежать к друзьям и с ними провести вечер, а то и ночь. А они, мои родители, так и не спали, они ждали меня, прислушиваясь ко всякому шуму в подъезде, не сводя глаз с часов или, не отрываясь, смотрели в окно: где же я есть?

Все это как-то всплыло в один миг, и я боялся, что мои терзания заметят другие. Я не мог оторваться от окна, видя, как мама и папа, все более уменьшаясь в размерах, сливаются с остальной массой провожающих. И вот вскоре исчезли совсем, но это не беда, это ненадолго, три недели в учебном центре и два месяца в зоне, а к осени я вернусь домой, пообещав при этом самому себе, что наступающий Новый год всенепременно буду отмечать дома, с родителями, игнорируя все уговоры друзей. С родителями, конечно, и только с ними. Муки совести, так вот, оказывается, как это происходит, но я же ничего не сделал предосудительного! А Новый год будет, обязательно будет, и мы только втроем, ну а после, может так случится, они меня отпустят повидать друзей. Ну конечно же отпустят. Они любят меня. А я люблю их, и очень скоро мы увидимся, и все будет так, как я задумал, потому что иначе не может не быть. Я восстановлюсь в институте, и, конечно же, для мамы на 8-е марта будет от меня большой букет цветов в подарок, чего, к своему стыду, я никогда не делал самостоятельно. Ну конечно же цветы.

Внезапно грянул гром, и ясное летнее небо пролилось краткосрочным ливнем. Стена из дождя ненадолго скрыла улицы города, по которому мы продвигались, отчего наша колонна несколько замедлила движение. У меня был сильный жар, я плотнее прижался к оконному стеклу, от прерывистого дыхания стекло запотело. Слезная муть заволакивала глаза, только бы никто не увидел моего состояния. Я стыдился этой своей сентиментальности. Сердце готово было выскочить из груди. Прощайте, мои родные!.. но почему же «прощайте»? почему мое подсознание не подбирает другие слова?.. Нет… я не хочу так… До свидания, мои родные, именно до свидания!!! Но опять: «Прощайте… прощайте…» – там, в груди, где сердце… прощайте… Прощайте-е-е…

В автобусе царил шум. Мои будущие сослуживцы, не очень-то скрываясь от сопровождающего офицера, пили водку, громко смеялись, привлекали внимание девушек, шедших по улицам, подпевали песням, звучавшим из мобильных телефонов, при этом постоянно передвигались по салону автобуса, сливаясь в группы, закрепляя новые знакомства взаимным расположением друг к другу. Я всеми силами старался раствориться в настроении общей массы, но чувство тоски от прощания с родителями держало меня невидимыми цепями, и не было никакой возможности разорвать и освободиться от этих оков. Я напряженно всматривался в людей, идущих или едущих в автобусах или машинах, когда наш автобус проезжал мимо. Я искал ее, искал Леру.