Номен Нескио - Я – украинский солдат. Кома

У нас был обед, время на сон, мы слушали по радио музыку, разговаривали по телефонам с родными, иногда пили спиртное под «Батяню-комбата», а потом опять стреляли снова и снова. Война была где-то там, очевидно, на расстоянии орудийного выстрела. Нас тоже обстреливали в ответ, тогда мы прятались в лесополосе. Артиллеристы часто меняли позиции, и наше подразделение обеспечения двигалось за ними. И опять быстро разворачивались в боевой порядок, и снова стреляли без какой-либо корректировки или разведки.

Командовали нами в основном сержанты, поскольку старшие офицеры в новеньких камуфляжах исчезали сразу же, едва мы, разместившись на броне танка или БТРа, выдвигались на «зачистку» улиц или новую позицию.

Наши сержанты и старшие солдаты, это были храбрые ребята – артиллеристы, уже послужившие в армии или в военных училищах, с удовольствием позировавшие татуированными голыми торсами, обвешанными оружием, на свои видеокамеры и фотоаппараты и при любом удобном случае славившие Украину. Они иногда играли в карты, ставя на кон и легко проигрывая снаряженные патронами «расчески» для быстрого заряжания автоматных и пулеметных магазинов, которых было и так в избытке. Команды отдавали четко и ясно и казались опытными бойцами, и мне было спокойно с ними, потому как мы все были одним целым. Мы были армией своей страны, хотя иногда меня смущали изображения свастики на касках или технике и наводили на мысли о том, что все-таки что-то тут не так. Для себя я объяснял их наличие юношеским максимализмом, желанием как-то обособиться, откопанным из руин истории новоявленным патриотизмом, который, как ни странно, оказался довольно живуч, но не более.

***

Было трудно ориентироваться в знакомом с детства городке, он очень изменился и, казалось, корчился от боли ранеными зданиями и улицами. Илловайск стал чужим и неприветливым, стал неузнаваем, пораженный страшной проказой войны. Приказ был стрелять именно сюда, но никто не объяснял, почему и зачем вот так надо было поступать, и где же террористы? где ополченцы? Только группы местных жителей бродили по развалинам домов, и я ощущал какую-то косвенную причастность к их горю, они лазали по некогда своим, теперь уже разбитым жилищам, перебирая всякий хлам. А те, кому повезло больше и чьи дома чудесным образом сохранились, пытались стеклить окна, а то и просто досками заделывали пробоины в стенах или крыше, поднимая с земли рухнувшие ограждения в надежде, что самое страшное уже позади, и обустройство быта задача для них теперь самая важная. Я не чувствовал себя освободителем или победителем. Зародившиеся сомнения сменили стыд и вина, которых пока нечем было оправдать.

За упавшими на землю обугленными воротами и поваленным забором из штакетника одного частного двора перед лежащей на земле мертвой собакой, все еще прицепленной на длинную цепь к своей будке, сидел чумазый мальчишка и громко плакал, при этом держа одной рукой собачью лапу, а другой размазывая слезы по щекам. Молодая женщина, очевидно мама этого мальчика, пыталась успокоить и оттащить его от мертвой собаки, но парнишка, еще крепче сжимая лапу, отчаянно сопротивлялся матери, и плач становился все громче. За этой сценой наблюдал сидевший на собачьей будке, единственном целом строении во всем дворе, куривший мужчина, рядом с ним находились небольшая повозка и лопата. По всему было видно, что это была семья и хозяева собаки, а мужчина ждал момент, когда можно будет забрать собаку, чтобы похоронить ее, но мальчишка упорно не хотел расставаться с ней. Это же надо, собака погибла, дом разрушен почти полностью, а собачья будка цела.

– Эй, мужик, давай занимай собачью хату, пока свободна! – крикнул с башни тягача солдат, обращаясь к мужчине на будке, чем вызвал общий хохот остальных. – Если что, то мы на новоселье подтянемся и переехать поможем! Обращайся, не очкуй! А пока можем и за бабой твоей присмотреть, ну, если ты не против, конечно! Лично я очень даже ласковый!

Но мужчина даже не повернул головы в нашу сторону, занятый своими мыслями, а, может, и вовсе не услышал предложение из-за шума двигателя. Мне было не по себе, противоречия раздирали сознание. Я отвернулся в сторону, было очень стыдно за товарищей, за этот хохот и явно не к месту совет. Другой солдат снимал наше движение на видеокамеру, но больше всего в кадре присутствовал сидевший на башне танкист со своими шутками и комментариями по всему пути следования. Взяв на себя роль экскурсовода, он, манерно размахивая руками, предлагал осматривать окружающие здания как достопримечательности. Сочтя снимаемый ролик смешным, он, очевидно, был очень доволен своим остроумием.

– Колонна, сто-о-ой! – продублировал рацию остряк, подняв руку вверх. После чего, опять послушав ларингофон, сообщил: – Слазь! Стоять будем пока. До распоряжения.

– Вы где, телки!? – заорал на всю улицу он, стараясь перекричать рев двигателей. – Встречайте героев-освободителей, а то все ладошки стерли уже. Я бы сейчас какую-нибудь селянку осчастливил! – и опять грохнул хохот почитателей юмора. Танкист светился от удовольствия, что ему удалось произвести впечатление на товарищей.

Наша колонна остановилась, наполнив все вокруг шумом, сизым дымом, голосами и другой суетой. Через перекресток начиналась улица, где проживали мои бабушка и дед, и ноги сами понесли меня к их дому. Чего мне хотелось больше всего, так это избежать встречи со своими стариками. Что я мог им сказать, как объяснить мое появление здесь, ведь я далеко не с поезда сошел, я прибыл на военном артиллерийском тягаче, с автоматом, под хохот своих боевых товарищей, пропылив мимо двора с убитой собакой, плачущим мальчишкой и его родителями, у которых из жилого строения осталась разве что собачья будка.

Я с трудом узнал улицу, где они жили, и нужный дом, вернее то, что от него осталось, нашел не сразу. Став студентом, я редко наведывался сюда, а воспоминания недавнего детства не вписывались в реальность, да и после бомбежек город трудно было узнать. Тем не менее, это был Илловайск. Из поврежденной нитки газовой магистрали, которая пролегала вдоль улицы, оставшиеся пары газа периодически вспыхивали огнем. Остальные дома также были частично разрушены, и я стоял на когда-то знакомой улице, по которой, очевидно, еще недавно двигалась российская армия. Записав ее отступление в свой личный победный зачет национального гвардейца, я был не в силах приблизиться и зайти в знакомый и родной двор.

И вот в какой-то момент я неожиданно столкнулся с пожилой женщиной, в которой узнал соседку моих стариков, и которая, выйдя со своего двора и в свою очередь увидев меня, не выказала особой радости от нашей встречи, если не сказать больше, в ее взгляде были холод и отчуждение, а ведь она определенно узнала меня. Бабулька тащила на самодельной тележке, на которой обычно перевозят алюминиевые фляги, когда ходят за водой, большую сумку, с какой ездят челноки. Я попытался заговорить с ней, узнать, куда подевались мои родственники, на что она, тяжело так вздохнув, сказала: «Ну а куда может подеваться человек, в которого летят бомбы, и даже не знаю, были бы они рады, увидев тебя сейчас, ты такой справный… Пойду я, только не стреляй в меня, за ради Христа». Произнеся эти слова, она прошла мимо меня. Только отойдя немного, все-таки остановилась, оглянулась, посмотрев совершенно чужим лицом, поправила большие сумки на тележке и платок на голове, устало проведя худой рукой по лбу, и, что-то бормоча про себя, продолжила свой путь. Она ненавидела меня сейчас. А я остался вот так вот на родной улице один, совершенно разбитый, в подавленном состоянии.