Александр Курмачёв - Один-за-всех. Мистерия по драме Гуго фон Гофмансталя «Йедерман»

На эту мысль меня навело общение с моим другом и учителем Андреем Дмитриевым. Именно Андрей стал моим проводником в мир учения Георгия Ивановича Гурджиева, углубление в которое я по разным причинам до сих пор откладываю. Тем не менее именно базовые принципы учения Гурджиева стали идеологической основой моего переложения мистерии Гофмансталя, который, к слову, был современником Георгия Ивановича, но не смог или не дал себе труда вникнуть в суть вопросов, поднятых в его произведении. Упрощая до невозможности религиозную подоплёку мистерии «Один-за-всех», рискну заявить, что мы устроены так, будто самое сложное в этой жизни для нас – это признаться себе в недопонимании каких-то очень важных для жизни вещей и в ограниченности собственных ресурсов для достижения главной цели нашего пребывания на Земле. Мне думается, чем раньше мы это начинаем понимать, тем больше у нас шансов «остаться в живых». В сущности, основное содержание мистерии «Один-за-всех» именно об этом.

«Предсмертная» (посюсторонняя) часть мистерии «Один-за-всех» посвящена современным российским реалиям и довольно быстро была написана в Байройте под неусыпным контролем Коли Брауна как за самим процессом написания текста, так и за количеством выпитого мной пива. С отъездом Коли из Германии работа застопорилась, хотя спустя месяц, уже в Вене, я встретился с Корнелиусом Обоньей, долгая беседа с которым легла в основу интервью, опубликованного осенью 2015 года. Корнелиус поддержал мою интерпретацию центральных образов мистерии, а его мысли о природе финансовой помощи и о взаимовыручке, о культурном взаимовлиянии людей и о роли женщин в жизни мужчин помогли мне наделить героев мистерии новыми чертами, хотя долгое время мне оставалась непонятной концепция образа любовницы Одного-за-всех, который в оригинальном тексте Гофмансталя не получает никакого ясного развития. Из-за этого моего непонимания работа над текстом прекратилась почти на полгода и была возобновлена только после того, как я сам пережил несколько тяжёлых расставаний с женщинами, с которыми меня связывали как платонические, так и весьма невегетарианские отношения.

После того как образ Бляндинки получил конкретные очертания, возникла проблема с написанием сцены пира в усадьбе Одного-за-всех: не только балаганная простота этой сцены в немецкоязычном оригинале, но и сама застольная песня, включённая в гофмансталевский текст, стали для меня тем самым «песком на зубах», который чувствует любой читатель гомеровской «Илиады» в переводе Гнедича (к слову, читать древнегреческий оригинал «Илиады» для непрофессионала – тоже не самое большое удовольствие). И тут на помощь снова пришёл Коля Браун (в конце концов, кому ещё это было нужно?!): подкинув мне несколько текстов, он подвёл меня к пониманию того, что именно должно звучать в сцене пира у Одного-за-всех. Так родилась похабная бриндизи о сексуальной браваде по адресу самой Смерти.

Здесь уместным будет дать комментарии относительно обилия в тексте моего переложения обсценной лексики (проще говоря, мата). Я отдаю себе отчёт в том, что за долгие века византийского измывательства над русским языком, которое началось во время так называемого Второго южнославянского влияния и совершалось не просто при попустительстве православного духовенства, но и при его самом активном участии и которое иначе, чем лингвистическим терроризмом, назвать нельзя, у абсолютного большинства носителей русского языка сложилось ощущение, что в языке могут быть какие-то запретные лексические единицы. Умному человеку всё станет ясно уже в этот самый момент: представьте себе запретные мелодии в музыке или запретные сигналы в коммуникации животных или птиц. Вдумайтесь только, да? Я даже не берусь утомлять читателей напоминанием того, что некоторые матерные лексемы встречаются в старославянских текстах Священного писания. Если допустить, что в языке, данном нам от Бога, есть что-то запретное, стало быть, запретной является и сама Библия? Дайте этой мысли настояться. Думаю, многие вопросы исчезнут сами собой.

В продолжение темы замечу, что за пределами славянских языков обсценной (матерной) лексики не существует как таковой. Этот факт косвенно указывает на то, что отношения славянских народов со своими языками нуждается, как минимум, в серьёзной социолингвистической диагностике: мне как филологу представляется абсурдным тот факт, что огромный пласт самой широкоупотребительной в повседневном общении лексики русского языка является запрещённым к использованию.

Вывод: в моём переложении использован живой русский язык, которому намного больше лет, чем тем, кто пытается его насиловать безграмотными запретами.

Образ Смерти был написан на одном дыхании, поскольку с момента потустороннего призыва «Йедерман!» я вообще перестал ориентироваться на текст Гофмансталя и доверился собственной интуиции, убрав до крайности примитивные, с моей точки зрения, выяснения отношений главного героя с братьями и прислугой и топорный дидактизм всех ключевых «потусторонних» персонажей. Идея о том, что человек, уверовавший в Бога, не может быть уничтожен по определению, – один из краеугольных камней эзотерического мировоззрения, не находящего понимания в «академической теологии», как я её себе представляю. В этой связи очень показателен один из эпизодов, упоминаемых в статье А. Кирпичникова, посвящённой средневековым мистериям: речь о смерти в 1325 году некоего тюрингенского ландграфа Фридриха, которого разбил паралич после просмотра одной из мистерий, где было показано немилосердие (!) Господа к раскаявшемуся грешнику. Само ощущение несправедливости, возникающее в связи с Божьей Волей, – верный знак того, что мы имеем дело с какой-то ерундой, никак не связанной с тем, что принято понимать под словом «Бог». Ощущения несправедливости того, что связано с Божьей Волей, быть не может. Как бы то ни было, ещё до начала работы над самым сложным для меня образом – образом Чёрта – я сделал основные наброски финала: мне стало понятно, что убить своего героя я не смогу.

Образ Чёрт-те-что стал, пожалуй, самым любимым. В нём при желании можно рассмотреть и падшего ангела, и отбившегося от рук любимого ученика Создателя, и небесную сущность, слишком сроднившуюся с материалом, который она должна была довести до ума. Признаюсь, не за многие свои убеждения я готов отдать жизнь, но в том, что дьявола не существует, я убеждён безоговорочно. Никто не хочет погубить человека, кроме самого человека. А желание сваливать ответственность за собственную несостоятельность на потусторонние злые силы представляется мне проявлением запредельного инфантилизма. В любом случае, очень надеюсь, что образ Чёрт-те-что полюбится читателю так же, как и мне.