Расул Гамзатов - Очаг

И замолк навек. Отца не стало...
Но звучаньем прерванной строки
Все кругом гудело, рокотало,
Повторяло:
— Маму береги!

Хлынул дождь — и все в горах намокло,
Разбежались по воде круги...
Слышу: через крышу, через стекла
Молят капли:
— Маму береги!

Яростно бушует непогода.
В черном небе не видать ни зги...
Грохот грома — голос твой, природа,—
Просит каждый час любого года:
— Душу мира — маму береги!

...Мать одна. Что ей осталось, маме?
Лишь воспоминанья да печаль.
Горлица с подбитыми крылами,
Черную надела мама шаль.

2 Мама, и ты в свой час
черную шаль надела.
Шаль, у которой концы
от горьких слез солоны.
Кос молодых черноту
кутала тканью белой,
Черной прикрыть пришлось
белый блеск седины.
Точно волокна туч,
точно дымов волокна
Сбросил на белый снег
буйного ветра порыв,
Словно бы лампы свет,
льющийся тихо в окна,
Злой потушили рукой,
наглухо ставни закрыв.
Черная, черная шаль,
древняя шаль горянок!
Вас, отошедших в вечность,
длящийся век наказ.
Нет у ней бахромы,
вышивок нет багряных...
Носят ее живые —
значит, помнят о вас!..
Черная, горская шаль,
с детства ты мне известна,
Издавна почитаю
тихую скорбь твою.
Песни твоей печаль,
хотя она бессловесна,
Я до конца понимаю,
вместе с тобой пою.

Я — черная шаль
И черна потому,
Что ныне печаль
У кого-то в дому.

Средь ночи беззвездной,
Средь белого дня
Нет в мире покрова
Печальней меня.

Я — черная туча
Над вешней долиной,
Воронье перо
На груди голубиной.

Гроза, что затмила
Сияющий день,
Загубленной радости
Черная тень.

Я — черная шаль,
Я черна оттого,
Что носит сиротство меня
И вдовство.

В сердцах матерей
Я живу неустанно.
В груди дочерей
Я — как черная рана.

Черна, как печаль,
Моя чернота.
Я — черная шаль,
Я — поминок фата.

Я горе храню
Под своей чернотой,
Меня надевают
Полночной порой.

Меня не снимают
Средь белого дня.
Нет в мире покрова
Печальней меня.

3 — Скажи мне, всегда ли ты черной была?
Быть может, когда-то была ты бела?

— Как пена морская, была я бела,
Как белая чайка, по сини плыла,
Как чайка, что, пены коснувшись слегка,
Уносит ее белизну в облака.

Такой белопенной, молочной была я,
Когда твоя мама была молодая,
Когда ей поднес луговые цветы
Отец твой. И был он моложе, чем ты.
Но много трудней, чем живете вы все,
Он жил, сирота, муталлим медресе 6 6 Муталлим медресе — учащийся мусульманской школы. .

Пошли на базар продавать вороного,
И вот на плечах у невесты — обнова.
Помазали медом невесте уста:
— Пусть жизнь твоя будет сладка и чиста,
Как нынче сладки твои нежные губки!..

И, как пенно-белые крылья голубки,
Взлетала я в пляске на свадьбе у них!..
Смотрел на невесту влюбленный жених,
Поэт, он забыл о стихах на минуту,
Сидел и молчал, очарованный будто,
На палец мою намотав бахрому...

— Так что ж изменила ты цвет?.. Почему?

— Ах, свадебный пир еще длился в ауле,
А черная весть прилетела как пуля,
Дурное — оно, как на крыльях, спешит:
В жестоком бою был наш родич убит.

На землю чужую, в стране незнакомой
Упал он, погиб он далеко от дома,
И буркой прикрыли его земляки,
А мама печальную песню Чанки 7 7 Чанка (Чанка из Батлаича) — Тажутдин (1867 — 1909), поэт, один из зачинателей аварской литературы.
Запела о том, как, поверженный, пал,
Вдали от отчизны отважный Батал.
И слезы катились по мне то и дело,
И я все мутнела, и я все чернела...

— Скажи, что еще приключилось с тобою?
Была ли когда-нибудь ты голубою?

— Была... Голубей, чем небесный атлас,
Была я в тот самый торжественный час,
В тот день, для отца твоего незабвенный,
Когда твоя мама с покоса не сено —
Дитя привезла, прошептала, смутясь:
«Хоть сына мы ждали, но дочь родилась!»

Отец твой — а это вы знаете с детства! —
Вдруг весь просиял, точно солнце, отец твой,
Взял на руки дочь, и услышал Хунзах:
«Смотрите!.. Весь мир у меня на руках!
Ребенок! Да есть ли созданье чудесней?!
Да будешь ты, дочка, той первою песней,
С которой встречают весеннюю рань!..»

Купил он для мамы лазурную ткань,
Чтоб маму и дочь обходили невзгоды,
Чтоб не было к дому пути для врага —
По старой примете,
над дверью, у входа,
Прибил он витые бараньи рога.

А мама, лазурной окутана тканью,
На крышу взойдя, источала сиянье,
Глаза ее были синее, чем тот
В Сорренто тобою виденный грот.

— Куда же девалось сиянье лазури?..

— Оно потонуло в печали и хмури.
И может ли рог — хоть витой, хоть какой —
Препятствовать натиску злобы людской?!
Лазурь мою смыло слезою соленой...

Какой только я не была!..
И зеленой,
Как в Африке знойной могучий банан.
Лиловой была, как просторы полян,
Что в мае коврами фиалок одеты.
Была я кофейного, теплого цвета,
Оранжево-желтой была, как закат,
Была золотистою, как листопад,
И серой, как надпись на старом кинжале,—
Цвета перемены судьбы отражали.

И злобная зависть, вражда, клевета
Злорадно гасили живые цвета,
Чуть искорка счастья затеплится в недрах,
Как тут же потушит недремлющий недруг...

— Но разве все лучшие люди земли
Веселые краски сберечь не смогли?

— «Веселые краски»?! Да как уберечь их,
Когда все бело от костей человечьих,
Когда по дорогам шагает война
И кровью земля напилась допьяна?!

В те годы тела устилали равнины,
И души солдат, словно клин журавлиный,
По небу летели, как в песне твоей,—
Той песне, какую сложил ты поздней...
Весь мир пропитался и горем и злобой.
«Веселые краски»! Сберечь их попробуй!

И стала я тусклою, словно зола.
Казалось, надежда навек умерла,
Казалось, цвета я меняла напрасно...
— Скажи, а была ты когда-нибудь красной?

— Была я, как пламя пожара, ярка.
Но спрячешь ли пламя на дне сундука?..
Из мрака поднимется к небу светило.
Все красное мама твоя раздарила
Бойцам-партизанам, героям Хунзаха,
Чтоб красной звездою сверкала папаха,
Чтоб, в бой устремляясь, могли смельчаки
Украсить шинели свои и штыки.