Наталья Рубинская - Бродячая музыка

Не ведают времён и сроков,
не имут места и поесть,
бредут бомжи взамен пророков,
отвергнув чистоту и честь.

Хотя нутро до дна озябло,
хотят — не крышу, не кровать! —
вдыхать вино весёлых яблонь
и втихаря торжествовать.

Но ужас всё же в том, что кашей
прокисшею из недр помойк
уже весьма позавчерашней
закусывает нищий мой...

Вон прошла соученица
кореянка Эля Ким.
Я хотела крикнуть: «Птица!»
Но лета житейских зим
унесли привычку: парты,
фортепьянный экзерсис,
папки с профилем Моцарта
и в гостях с кальмаром рис
выветрилися. Коррида
концертантиков-детей
при роялике старинном
кончена. В виду летей-
ской безжизненной водицы
неохота вспоминать,
как стремилась сторониться
сверстниц игр и иху мать.

Оса, нахальная ужасно,
хотела выпить всё и съесть.
Нарушив план её прекрасный
и под сомненье ставя честь
осовью, я взмахнула пижмой
(пред тем осе покушать дав
сок шкурки яблочной, не лишней
и для меня, как я удав
всей витаминной ныне пищи),
гоня наглянку от стола;
она ручищи и усищи
тут на меня как подняла:
«Не ты ль пушочек колыбельки
недавно пестовать бралась,
из коей я через недельку
жить, в свет явившись, принялась?
А нынче соку пожалела?
Оставлю вас! Любите мух!»
И вот уж целую неделю
не шлёт свой осий гуд и дух.

Казнь бедняжки дрозофилы
хуже смерти комара.
Ты! Пока не опочила,
убирайся со двора!
Что комар? Пищит чуть вечер,
по лбу ты ему: ать! хвать! —
Синяком твой лоб увенчан,
осиянный, так сказать...
Лучше, слышь, «Раптора» нету,
разве «Цептер», но цена
невозможная: диету
тут же вспомнить ты должна.
Муха — слуха щекотуха!
Всё равно тебя казним,
не касайся лучше уха!

Лишь комар непобедим.

Расстроила битву сорок.
Возможно, поступок напрасный.
Иль попросту вовсе прекрасный:
ведь птицы, а не носорог!

Ах, Господи, худо, поверь:
ведь садиков мало и скверов,
но много ужасных примеров,
чтоб стали сороки что зверь!

Миллион моих друзей,
то любимых, то не очень,
в «капри» все из бумазеи
разгулялись что-то очень.

Но заполнили бульвар
те, другие, с чёрным глазом,
в пёстром тканеве шальвар,
в слепенящих душу стразах.

Тот иному — вслед пятки.
Мир, на старый Рим похожий.

...Заметает лепестки
яблонь под ноги прохожим.

Нет! Не то — и то, и это,
светский люд обрыдл давно,
а крестьянские обеды
навевают про гумно.

Нет, и это, и иное
надоедливо весьма:
тротуар, палимый зноем,
или хладная весна.

От пойду себе, гулёна,
подыщу хороший мир,
подышу репьём-паслёном,
позабуду про кумир.

Богом-Господом прекрасным
возгоржуся, как допрежь,
в коллектив людской заразный
не вернуся, хоть зарежь!..

Пёстрый хвост у трясогузки,
есть передник и берет,
взгляд, прелестный не по-русски,
только крыши, видно, нет.

Клюнет ясенево семя,
зёрнышко карагача,
нет у птиченьки системы
и талантища рвача!

Так и я, поэт отличный,
напишу афигинет,
но изданий горемычных
на него в помине нет!

Кушать хочется, бывало,
рифмы слюнками текут...
Трясогузке ж горя мало —
у неё наземный труд.

Всё стою на камне —
дай-ка брошусь в море...

Что пришлёт судьба, однако?
Клещевина , клещ, клещи —
корень с сутью неоднакий,
разность в сумме отыщи!

Клещевина есть растенье,
разрастётся вроде пальм!
Клещи нужны для строенья,
ну, а клещ на зло нам дан.

Не ходите травкой, дети,
там ползёт ужасный клещ.
Двадцать первое столетье
знаменует эта вещь.

Мой свет, душа моя, скажи —
как теплишься еще в режимности,
держащей нас в ранжире живности,
замешанной на жадной лжи?

Где жить бы, пестуя заброшенность?
Где эта крепость, форт, маяк?
Там волны жарче, чем коньяк.
Там не бывает гость непрошеным.

Травинок скудных не топча,
бродить в камнях, слегка лишь тёсанных,
кормить залётных птиц вопросами,
отвал из галек взяв в топчан.

Не жалуясь на жалкость участи,
жить то потайно, то вразброс,
да Miserere петь под нос,
шушукаясь с водой плескучею.

Лежат в грязи они, не мерцая ,
хвосты и щупальца подобрав.
Никто не сложит портрет лица их ,
пропал за звёзды мой бедный брат.

Но теплятся синим умом зеницы
лесного забытого божества .
Он волен любить , и припасть , и слиться:
прильнёт , совсем как слепая листва.

Забрезжило детство в звериной, шкуре ,
родится звезда из невещества.
Валяются звёзды на Косотуре,
с землёю ищут родства.

Дым розовый, смятение и осень,
в предместье все светильники торят.
Любимый брат придумал вертоград,
вёл за руку меня к нему — и бросил.

Всё осень да тоска, разор да смерть.
Смердит костёр, чадит фонарь перронный.
Кто претерпел паренья и уроны,
тому нетрудно вечность потерпеть.

В гипнотарии пахнет карболкой.
Буонапарте взмахнул треуголкой,
несусветной, нелепой махалкой.
Для войны, чтобы ёлки — да в палки,
чтобы пращур мой неумерший,
исстонавшийся на каталке,
сквозь века меня звал: «Наталка!..»
В гипнотарии люди есть вещи,
не надевшие масок зловещих,
это корни и камни, их жалко.
Что Кассандра? — Слепая гадалка,
от речей таких не трепещут.
...Он снимает сапог никудышный,
чтобы вышагать менее слышно
генералу к кушетке. Он жутко
шкандыбает, стащивши обутку
с единичной ноги наличной.
Я лежу. Мне тепло и не больно.
Я свидетельствую невольно
чудеса в чистоте больничной,
где дремотой лечат утраты
и бессмертием — раны ратные.