Наталья Рубинская - Бродячая музыка

Влажно, зелено, нехрустко
прилегла в ограде тень.
Свежего плетня нагрузка,
дремлет сладкая сирень.
Старики сданы на милость
лета: можно плыть и спать.
Что там? — Крыша прохудилась,
нечем-некому латать.
Отступись, земная глина,
переплыл свою судьбу,
рот младенческий закинут,
руки слабые на лбу.

Тише, деда не будите,
старый видит детский сон,
ковыля ему нарвите.
В дальный путь собрался он.

Этот тополь без пальто —
терпеливый как никто.
В октябре похолодало,
вольно дышится зато.

Этот царственный поэт
вспомнил ту, которой нет ,
не спасал, не убивал, а
пережил на сорок лет.

Тополь, тополь, подожди:
после снега ведь дожди
соль небесную отмоют,
жизнь зажгут в твоей груди.

Строгий царственный старик,
не срывай себя на крик.
Я тебе затем не верю,
что не верю в звон вериг.

Королевский капельмейстер,
Доменико-секретарь,
с флейтой жалостливой вместе
за чембало покемарь
в келье у старухи нежной,
где засохшие цветы,
пожелтевшие портреты,
где уместен только ты
да еще певуньи Анны
голос в тембре безымянном,
увлажнённый болью взор
на смертельный приговор.

Я над музыкой не плачу,
не пишу баллад, ни писем,
день мой прост и независим,
и душа моя легка:

только нищая удача,
значит, чистые заплаты,
непослушный конь крылатый
и Маринина рука!

Целомудренным объятье
не бывает никогда.
В белом небе замерзает
поздней осени вода.
Смертный пот утри певице,
ночь, ведь нет на ней лица.
Так последний лист стремится
станцевать до колеса.

Лицеисты, осеняне,
девятнадцатым числом
день помечу осиянный,
чтоб спасение росло.

Исчадье сладкое, о круглолобый сын!
А песенки твои уже жестоки,
хоть от ладошек, щёчек, пяточек босых
исходит млечный нежный запах стойкий.

Подарю тебе стихи детские,
не мои, со дна, из прапамяти.
Подарю тебе стихи дерзкие,
потому что вы судьбу правите.
Потому что вы конём правите
красным, по-надземными кущами.
Потому что я бреду гравием,
гравитацией не отпущена.

Только солнце свалилось за розовый край
перламутровой тучи, заплывшей на запад,
отошло, отпустило, и выступил рай
в том небесном углу, где хотела гроза быть.
И такой наверху расстелился уют,
и такие на землю упали приветы —
малолетние певчие слабо поют
и малиновый звон раздаётся при этом!
Кабы я не взошла на родное крыльцо,
не вгляделась в любимые пристально лица,
а смогла за мотив неземной ухватиться,
распылившийся медоносной пыльцой...

Не просись, хоть вторым концертмейстером, в рай.
На земле для людей под сурдинку играй.

Ты просто цилиндрическая трубка,
ты дудка голая в серебряной оправе,
твои чудные клапаны и ямки —
нисколько не искусство. Ты пуста.
Лоскутик невесомый волокнистый
в тебя вставляют — тросточку, камышик,
но музыкой тебе не обернуться,
пока не ляжешь мальчику в уста.

Зашепчутся испуганные кони,
запрядают всполошенные пальцы,
захлещет ветер дивного дыханья,
и полая свирелевая плоть,
вибрируя на самых низких звуках,
взвиваясь на крикливые верхушки,
источенная стонами и влагой,
захочет мой рассудок обороть.

Время струит ли себя не спеша,
дети ли нежности ищут украдкой,
или тоскует младенец-душа,
ноет, болит, задыхается сладко?..

Света былинки, как блики любви,
плавают в солнечном коридоре.
А человек моё сердце сдавил,
кровь мне замедлил, дыханье ускорил.

Мой дом, конечно, крепость
с шёлковой подкладкой,
где музы-девочки живут,
с утра играют в прятки,
в зелёное и жёлтое. Они
кладут мне сферу звука
на колени.
Толкаются берёзовые тени.
Настали лиственные яблочные дни.

Мавританский газон? — Это чудо чуток попозднее
расцветёт, пораскинет весёлых пестрянок мазки.
А пока одуванцы с нарциссами — кто их роднее? —
на сверкающих травах рассыпались, жарки, резки...
Единицы, соцветья, палестинки, лужайки, поляны:
сыпью солнечною весёлой горит медонос.
Вспыхнет всполох-июль, и охряным, лазоревым, рдяным —
как в испанских дворцах? у эмиров? — зажгутся вразброс.

Гамак — цитадель сумасшедшего счастья,
гамак изобрёл очумевший святой,
стоявший на камне в любое ненастье,
голодный, немотствующий, холостой...

Когда от молитв онемели колени,
он принялся в кущах лианы искать,
бродя по тропинкам козлиным, оленьим,
чтоб нитей из гибкого стебля наскать.

Затем, заплетая зелёные верви,
отшельник придумал ячеистый план:
две гибких лозины в пылу инженерном
сетями с молитвой обвил капеллан

молитвенных бдений. Скупой изначально
на ласку души, обручённый уму,
небесную долю обрёл для печальных
очей, что когда-то лишь снилась ему.

Ах, только птицы и цветы,
листва берёз, накрытых солнцем,
синиц листвяных перезвонцы,
сошествие имён простых:

скамейка, грядки да дрова,
крыльцо, колодец да веранда,
воздушный путь, луны шаланда
да мокрая в росе трава.

Пёс по имени Пятница
золотистостью шкур
просияет, проявится
на пленэре натур!

Очи умные, кроткие
повторяют за мной,
что ужасно короткие
дни у жизни земной.