Влад Снегирёв - Соцветие поэтов

Помню, мы в 1974 году поехали в Тбилиси. Был вечер поэзии, и Симонов читал «Жди меня». Я был шокирован. Прошло тридцать лет после написания этого стихотворения, я не понимал, как можно читать такую дряхлость. Помните строки Ходасевича: «разве мама любила такого, жёлто-серого, полуседого и всезнающего, как змея»? Так вот и со стихами происходит что-то подобное. Робею, стыжусь этих старых стихотворений. Самое важное в поэзии — поймать интонацию. А поскольку давно я перестал делать что-то в силлабо-тонике, видимо, меня сама стихия вытолкнула, и я перестал чувствовать свои старые стихи.

Я определил для себя время как состав людей

Каков состав людей — такое и время. Линейное время я не приемлю, оно бесплодно для художника. В молодости тебя несёт здоровье, молодость, ощущение что жизнь бесконечна. А потом становится страшно. Мне было 28, когда прозвенел первый звонок. Я понял, что жизнь конечна. А потом – подступают сроки. Ты уже думаешь, что не сделал то и это. Сейчас я живу с ощущением, что живу в подарок. Моё время ушло.

Нет, меня не очень печалит, что современная поэзия издаётся маленькими тиражами

Вот что такое слава? Окуджава, например, когда говорили о его славе — всегда обрывал со словами: у меня не слава, а известность. Слава — это то, что будет или не будет потом. Вот что такое тираж — это потребность общества в чём-то, с большой натяжкой имеющее отношение к ценностям, которые я исповедую и люблю. Эти ценности всегда удел в общем небольшого количества людей из современников. Неслучайно Брюсов хотел остаться хотя бы в примечании.

В том времени, где я сейчас живу мне больше всего не нравится холод

Холод, холод и ещё раз холод в отношениях всё больше пробирает до костей. Всё-таки, когда человек не подпевает сильному — это большой показатель. Я не о том, что русская поэзия была умна, но она не подпевала сильному. Сейчас происходит страшное. Мне кажется, что выветривается присущее русской литературе внимание к первозданной основе. Нет больших певцов Акакия Акакиевича. Да, безусловно писать трактаты о крупных деятелях — это достойное занятие. Но почему нет пристального внимания к бытию рядового человека? Да и что такое рядовой человек. Любой человек — это космос...

P.S.

8 марта 2018 г. отмечал восьмидесятилетие Олег Чухонцев. Его называют легендой, последним великим поэтом нашего времени. Меж тем, поэт ведёт очень закрытый образ жизни (пожалуй, более закрытый, чем мастер конспирации Виктор Пелевин). Чухонцев не даёт интервью, а за последние пятьдесят лет его видели на публике от силы восемь-девять раз.

Евгения Коробкова

От писателя не остаётся ни должностей, ни званий, ни литературных премий, если даже он таковые имел, ни хвалебных статей, написанных обычно по дружбе, а чаще - из деловых интересов, ни рецензий, ни интервью, ни выступлений по радио или телевидению. Всё это бесследно растворяется в прошлом, как растворяется многое из того, что мы при жизни считали важным и нужным.

От писателя остаются лишь книги, которые продолжают читать, и тогда писатель ещё живёт, становясь той странной метафизической величиной, с которой читатель невольно сравнивает себя. Или от писателя не остаётся вообще ничего, потому что книги, которые не читают, умирают быстрее, чем люди. И это «ничего» означает, что такого писателя не было.

Вадим Шефнер никаких должностей в литературе не занимал, я ни разу не слышал его по радио и не видел по телевидению, а две премии, Горьковская и Пушкинская, полученные уже на склоне лет, явились, скорее всего, эхом читательского признания. За писателя говорили его произведения, и этот голос был громче всех других голосов.

* * *

Внук двух адмиралов, шведского и немецкого, один из которых основал г. Владивосток (на всех картах мира значится бухта Шефнера), в жизни был предельно вежливым человеком. Когда случайно, на Конгрессе фантастов России, где Вадиму Шефнеру была вручена премия «Паладин», он услышал, что я уже много лет не могу купить повесть «Сестра печали», то буквально через несколько дней почта доставила мне томик с дарственной надписью.

Тогда я прочёл эту вещь в третий раз. Надо сказать, что это было рискованное занятие. Никогда не следует перечитывать книг, которые произвели на тебя впечатление в молодости. Человек с течением жизни меняется, и разочарование в книгах сравнимо с разочарованием в самом себе.

«Сестру печали» я читал, не отрываясь, весь вечер, забросив все другие дела. Мне казалось, что ничего важнее этого нет. И разве не за тем именно пишутся книги, чтобы вот так, однажды, неведомый автору человек, быть может совершенно случайно, открыл бы его роман и не мог бы уже оторваться, пока не будет прочитана последняя строчка? Всё-таки книга — это больше, чем жизнь. Книга — это жизнь плюс что-то ещё, что есть только в книге.

* * *

Популярность Вадима Шефнера была в своё время необычайной. Его прозу и особенно шуточные стихи цитировали наизусть. Можно было произнести в случайной компании: «Дверь закрой, болван, дурак, глупое создание», и кто-нибудь немедленно продолжал: «Умный, он закроет так, без напоминания». На человека, не читавшего Шефнера, в те годы смотрели как на необразованного.

Причём, когда его первые «странные» повести появились сначала в журналах, а потом отдельными книгами, то никакого ажиотажа в официальной прессе они не вызвали. Вадим Шефнер был в те годы известен прежде всего как «серьёзный поэт», и на забавы мастера в области иронической прозы критика внимания не обращала. Зато какими-то неведомыми путями, каким-то читательским колдовством слух о них расходился по всей стране, и они исчезали из магазинов едва ли не раньше, чем их успевали печатать. В семидесятые и восьмидесятые годы книги Вадима Шефнера нельзя было просто купить, их можно было только «достать»: по блату, в результате громадных усилий, и счастливый обладатель такого сборника с гордостью давал его почитать друзьям и приятелям.