Георгий Шенгели - Изразец [сборник стихов]

Закрыв глаза, пересекаю брег.
Прибоя гул растет и подавляет.
И обожженный хладным брызгом влаги
Я останавливаюсь и гляжу.
Как тусклы лопасти стальных валов,
Как бледны свитки фосфористой пены,
И крупные алмазы Ориона
Дробятся в возметенной глубине.
О море. Родина. Века веков
Я полыхал сияньем фосфористым
В твоей ночи. На рыбьей чешуе
Я холодел сапфиром и смарагдом.
Я застывал в коралловую известь
В извивах древовидных городов.
И вот теперь, свершась единым сгустком
Несу в себе дыхание приливов,
И кровь моя как некогда нагрета
Одною с южным морем теплотой…
Стою. И слушаю. Клубится гул.
В глухих глубинах беглый огнь мерцает,
И, побежденный подвижным магнитом,
В разбег волны я медленно вхожу.

Друзья. Мы — римляне. И скорби нет предела.
В осеннем воздухе разымчиво паря
Над гордым форумом давно отпламенела
Золоторжавая закатная заря.

Друзья. Мы — римляне. Над форумом державным
В осеннем воздухе густеет долгий мрак.
Не флейты слышатся: со скрипом своенравным
Телеги тянутся, клубится вой собак.

Друзья. Мы — римляне. Мы истекаем кровью.
Владетели богатств, не оберегши их,
К неумолимому идем средневековью
В печалях осени, в томлениях ночных.

Но будем — римляне. Коль миром обветшалым
Нам уготован путь по варварской земле,
То мы труверами к суровым феодалам
Пойдем, Орфеев знак наметив на челе.

Вливаясь в музыку, рычанье бури — немо.
Какое торжество, друзья, нас озарит,
Когда отʼяв перо от боевого шлема,
Его разбойник-граф в чернила погрузит.

Пусть ночь надвинулась. Пусть мчится вихрь пожара,—
К моим пророческим прислушайтесь словам:
Друзья. Мы — римляне. И я приход Ронсара
В движении веков предвозвещаю вам.

Он очень стар. У впалого виска
Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
Пером усталым не владеет.

Воспоминания… Но каждый час
Жизнь мечется, и шум тревожит.
Все говорит, что старый огнь погас,
Что век Екатерины прожит.

Вот и вчера. Сияют ордена,
Синеют и алеют ленты,
И в том дворце, где медлила Она,
Мелькают шумные студенты.

И юноша, волнуясь и летя,
Лицом сверкая обезьяньим,
Державина, беспечно, как дитя,
Обидел щедрым подаяньем.

Как грянули свободные слова
В равненьи и сцепленьи строгом
Хвалу тому, чья никла голова,
Кто перестал быть полубогом.

Как выкрикнул студенческий мундир
Над старцем, смертью осиянным,
Что в будущем вскипит, взметнется пир,
Куда не суждено быть званным…

Бессильный бард, вернувшися домой,
Забыл об отдыхе, о саде,
Присел к столу, и взял, было, рукой,
Но так и не раскрыл тетради.

Теперь навек он мой: вот этот старый, скромный
И как молитвенник переплетенный том.
С любовью тихою, с тревогой неуемной
К нему задумчивым склоняюсь я челом.

И первые листы: сияет лоб высокий,
И кудри буйствуют, — а утомленный взор
И слабым почерком начертанные строки
Неуловляемый бросают мне укор.

Томлюсь раскаяньем. Прости, что не умею
Весь мой тебе отдать пустой и шумный день,
Прости, что робок я и перейти не смею
Туда, где носится твоя святая тень.

…Никитские ворота.
Я вышел к ним, медлительный прохожий.
Ломило обмороженные ноги,
И до обеда было далеко.
И вижу вдруг: в февральскую лазурь
Возносится осеребренный купол,
И тонкая как нитка балюстрада
Овалом узким ограждает крест.
И понял я: мне уходить нельзя
И некуда уйти от этой церкви;
Здесь разгадаю я то, что томило,
Невыразимо нежило меня.
Здесь я забвенный разгадаю сон,
Что мальчиком я многократно видел:
Простые линии в лазури, церковь,
И радость, и предчувствие беды.
И я стоял. И солнце отклонилось.
Газетчик на углу ларек свой запер, —
А тайна непрестанно наплывала
И отлетала снова. А потом
Все это рассказал я другу. Он же
В ответ: А знаешь, в этой самой церкви
Венчался Пушкин. Тут лишь понял я,
Что значила тех линий простота,
И свет, и крест, и тихое томленье,
И радость, и предчувствие беды.

Наталья Пушкина. Наташа Гончарова.
Ты звонкой девочкой вбежала в дом чужой,
Где грянула в паркет Петровская подкова,
И командор ступал гранитною стопой.

Где обаянием неизʼяснимой власти
Тебя опутала стихов тугая нить,
Где хлынул на тебя самум арабской страсти
И приневоливал его огонь делить,

Как часто полночью, в уюте русской спальной
Ладонь прохладная касалась глаз твоих,
И ты, впросонках вся внимала песне дальной
О бедном рыцаре в просторах стран чужих.

Головка бедная. Мадонна снеговая.
Шесть лет плененная в святилище камеи.
Кто укорит тебя, что молодость живая
Твоя не вынесла любви державной плен.

Пускай разорвана священная завеса,
И ринулись в певца из потрясенной мглы
Мазурки шпорный звон, и тонкий ус Дантеса,
И Кухенрейтера граненные стволы.

Пусть пуля жадная и дымный снег кровавый
У роковых весов склонили острие,
Пускай лишились мы России лучшей славы,
Морошки блюдечко — прощение твое.

Наташа милая. Ты радость и страданье.
Ты терн трагический меж пьяных роз венца,
И создано тобой чудесное преданье
О гордой гибели негордого певца.

Я посетил величественный город,
Подземную, безмолвную столицу,
Где каждый дом украшен мавзолеем,
А мавзолей отягощен крестом.