Сергей Синякин - Небесная глина

Дурак без умного устанет,
без дураков тоскливей станет,
и день когда-нибудь настанет
уже без нас.

А мы уляжемся, как строчки,
разделят нас надгробий точки,
и станут жить в альбомах дочек
портреты
в профиль
и анфас.

Стоял горшок с водой. Черствела корка хлеба.
Боль в распятых крылах мешала взвиться в небо.
А стражник на часах вздыхал, звенел мечом,
И делал вид, что стража ни при чем.

Вот так всегда. Вокруг виновных нет.
Небес земных из клетки виден свет.
Опять вздыхает стражник на часах.
Опять огонь в светильнике зачах.

Стоит горшок с водой.
Черствеет корка хлеба.
И за решеткой голубеет небо.
Но боль живет в изломанных плечах
Как память о беззлобных палачах.

У них работа — рвать с людей крыла,
Чтобы земля им мачехой была.
Чтоб не манило их в шальной полет.
А дальше —
как уж Бог иль черт пошлет…

Весна на реке ломает вчерашний лед,
Луч солнца немного теплее блеснул.
А Иван Петрович вторую неделю пьет,
И ему плевать на весну.

Ему сказали: рак, мол, уже не помочь.
Пора собираться увидеть загробный свет.
Был мрачен сын. Рыдала в приемной дочь.
А жены у Ивана Петровича просто нет.

Блестят у стены бутылок пустых бока,
Собутыльник улегся, обнявши сломанный стул.
И Иван Петрович, он тоже не умер пока,
Пока он всего лишь уснул.

Он просто спит, в подушку пьяно дыша,
И видит во сне отца и счастливую мать,
И жеребенком сонным вздрагивает душа,
Которой тоже не хочется умирать.

И снится Ивану Петровичу — маленький он,
И он здоров, и рядом отец и мать,
И что не высох кудрявый зеленый клен,
В тени которого он любил играть.

Иван Петрович хрипит беспокойно во сне,
Иван Петрович плачет от этого сна.
А за окном зима уступает грядущей весне.
И лезет в окно распустившейся веткой весна.

Вот и придёт тот час.
Сердце биться устанет,
Вздрогнет и тихо станет.
Завтра — уже без нас.

Выстрел — как птице влет.
Тронешь — как сладко липко.
Будут играть на скрипке
Завтра уже без нот

Стрелка — слепой палач —
жизни бегущей эхо.
Плач, повторенный смехом.
Смех, превращенный в плач.

Как он мне надоел —
городской суматошливый круг,
что похож на манеж,
где мы чинно идем друг за другом.
Распахните окно
и сломайте защелки фрамуг —
я хочу задохнуться
от запаха
вешнего луга!
Я хочу убежать
к узкобедрой
прозрачной реке,
стрекозой синевы
Ощутить все восторги полета
и мальком трепыхаться
в безжалостной
детской руке,
и аукать в лесу
за ближайшим речным поворотом,
уходить муравьем
по невидимой взгляду тропе,
ощущая себя
открывателем новых Америк,
и уставшей лисой,
засыпая в шуршащей норе,
перейти Млечный Путь
и ступить
на чернеющий берег.

Надо было просто жить,
невзирая на потери.
Если не впускают в двери,
то не стоит и тужить.

Надо было просто знать,
что за летом будет стужа.
Если сам ты стал не нужен,
ни к чему на помощь звать.

Надо было не спешить,
все же жизнь не бесконечна.
Полдень не бывает вечным.
Поздно куклам платья шить.

И, запутавшись во лжи
той, что жизнью называлась,
ощутив душой усталость,
трудно верить в миражи.

Глупый друг ночной свечи,
для чего ты рвешься в пламя,
коль осталась только память —
прочерк звездочки в ночи?

А когда на Сенатской затихнут выстрелы,
Когда выпьют правители белый бром,
Вдруг кровавыми бомбами прорастут декабристы,
Уткнувшись в стекло зеленым лбом.
И все останется. И все отстанут.
И только будет жужжать тоска
Над глубокими терновыми ранами
На бледной коже чуть повыше виска.
И все придет и навеки останется —
Карьер, тележки с тяжелой рудой…
Революция — это вечное таинство,
Что дышит свободой и смертной бедой.
Забудут века, кто и кого калечил,
Останется в истории лишь раненый генерал.
А кто-то почувствует слабость, обнимающую плечи,
И с горьким ядом поднимет последний бокал.
Он будет предсмертно смотреть в камин,
Искры погаснут, не возгорится пламя.
Но всем наплевать, что случилось с ним.
Всем интересно, что будет с нами.

Возвратившись из дальних мест,
Скитаниями умудрён,
увидел он холм и чугунный крест,
и тьму с четырех сторон.
Тихо присел. Закурил без слез.
Сглотнул тяжелый комок.
В скитаньях он тяжести мира нес
и раньше придти не мог.
Долго внимательно слушал тьму,
разглядывал звездный шелк.
И некому было поставить в вину,
что он слишком поздно пришел.
Вины взвалив непомерный вес,
в долину спустился он,
спиною чувствуя черный крест
и тьму с четырех сторон.
Долины не видя, пошел он прочь;
с холма же ушедшему вслед
печально вздыхала и плакала ночь
о тех, кого больше нет.

Герои рушили Трою,
И в грохоте злых обвалов
Казалась война игрою,
В игре той Трои не стало.

Герои по морю плыли,
Искали они приключений,
Средь облачной белой пыли
Качались судьбы качели.

А Боги меняли одежды,
Смотрели с небес с улыбкой,
Как тают людские надежды
И гаснут на волнах зыбких.

Кончались земные дороги
У хмурых развалин Трои,
Где в небе играли Боги,
А на земле — Герои.

Бог проклял Океан, и брызги от паденья
и вознесенья вверх к небесным парусам
окатывали бриг с ленивым исступленьем,
и на снастях его веселый Эльм плясал.

Бог проклял небеса.
В свинцово-серой каше истлевших облаков
рождался пьяный шторм.
И холод заставлял нас заходиться в кашле,
и выступал из тьмы мыс легендарный Горн.

А капитан хрипел своей луженой глоткой:
«Сто тысячу чертей! Поставить паруса!»
И серою несло, и пахло винной пробкой,
и брызги на усах мерцали, как роса.

Когда придет пора отправиться в дорогу
к небесным островам, где ждет нас рай иль ад,
я свежесть парусов себе спрошу у Бога
и, как мой капитан, не оглянусь назад.