Сергей Синякин - Небесная глина

Наивный вопрос. Ну, конечно же, жить!
Хотя б колоском вызревающей ржи,
Хотя бы закрывшими страшные рвы
стеблями зеленой бессмертной травы.

Уснувшие души бормочут во рву,
уснувшие души тревожат траву.
В последний наш день будут класть на весы
прозрачные слезы печальной росы.

Поле слепое. Белесая тьма
небо закрыла от глаз человека —
злая картинка далекого века,
где бесконечно продлится зима.

Ветры поземкою землю овили,
бесцеремонно тревожат снега,
то открывая каблук сапога,
то заметая глаза неживые…

В небе громоздко висят облака,
словно все души ушедших с планеты
в стаю собрались и тянутся к свету;
полная вечных страданий река.

Как обычно,
мужчины уходят и верят
в слепую удачу.
Как всегда,
провожая их,
горестно женщины плачут.
Похоронки идут.
А мальчишки играют в войну.
Почему — не пойму.
Никогда я того не пойму.

Как ртуть в термометре,
безрадостный рассвет
ползет. Уже готова плаха.
И, словно птица,
белая рубаха
вчера приговоренного на смерть
белеет в камере…
Хрипит во сне охрана,
его грехи замаливает поп.
И сквозь окно
сочится светом рваным
рассвет,
неотвратимый, как потоп.

На снимках нам по двадцать лет,
и никаких морщинок нет;
не то, чтоб старость не пришла —
она нас просто не нашла.
Там, где вчера смеялись мы,
она увидела холмы.
На них проросшая трава
была жестокостью права.
Она, как тонкой штопки нить,
пыталась землю защитить
от злых уколов звездной тьмы.

Мы — были. Были. Были мы.

Когда рассеется дым сражений
на полях,
окрашенных
в красный цвет,
мы поймем,
что значенье имеют
рождения,
а в предсмертном крике
смысла нет.
Посидим у крестов.
Подсчитаем потери —
вычитания способ,
безусловно не нов.
И, спустившись с высот
философских материй,
мы пойдем
прощенья просить
у вдов.

Пусть неудачным был полет,
не впал в уныние пилот:
ведь за паденьем будет взлет —
начну сначала.
И ангел сразу не взлетел,
как Бог, его создав, хотел, —
махая крыльями, потел,
его качало.
Не унывай от неудач,
быть может, просто Бог горяч,
а, может, просто он незряч —
ведь нас немало!
Встань и от пыли отряхнись,
и снова устремляйся ввысь,
и пусть одна тревожит мысль:
«Начну сначала!»
Начни сначала. Будет час,
когда Господь заметит нас,
в душе не зря же столько раз,
как стон звучало:
«Пусть неудачным был полет,
начни с начала все, пилот,
ведь за паденьем будет взлет
и все —
с начала!»

Сказал Икару Дедал:
«Дальше попробуй сам.
Крылья тебе я дал,
ну, а свобода — там!»

Первый неверный шаг
вызвал обрыв души.
В каждом живет страх.
Трудно его душить.

Но, поборов свой страх,
не убоявшись кар,
сделал могучий взмах
сын мудреца Икар.

Мало ли кто и как
падал с небес порой.
Главное — что вот так!
Главное — что герой!

Крыльев тяжелый груз
В бездну его тянул…
Главное — что не трус!
Главное — что шагнул!

В клубах навозной пыли
двинулась в степь орда.
Стынут в снегах России
мертвые города.

Копоть на белых стенах,
перья смертельных стрел,
и в опустевших венах
белый и пресный мел.

На поле брани рати
вечные видят сны.
Смотрит на мир с полатей
будущее страны.

Земля их рожала,
но землю они покидали,

и красились кровью ржаво
изломанные детали.

Первые самолеты.
Призрачные полеты.

Как они, первые, гордо
стрекотали над городом:
рискованные бипланы,
«блерио» и «фарманы»!

Бережно. Друг за другом.
По кругу. Пока по кругу.
Фигуры пока простые…
Икары России!
В очках и кожаных курточках
входили в историю Уточкины.
И ангелы разом поникли
рядом с усатым Заикиным.
Над стадионом, полным зевак,
над губернатором,
дамами над

первых российских пилотов
смертельнейшие полеты.

О, сколько их дерзкой силы
Россия в себе носила!

Над городом в зареве алом
стрекозы
аэропланов.

С потоком воздушным споря,
над южным российским морем,
они —
пусть пока по крохам —
свою создавали эпоху.
Их дерзкая юная сила
кроваво пятнала бинты,
и ставились им на могилах
изломанные винты.
Но их прищур и улыбка
вглядитесь в ракетное зарево
проглядывают —
пусть зыбко! —
в простой улыбке Гагарина!

Полные дерзкой веры
воздушные пионеры.

Когда придет Кометы час,
когда не станет в мире нас,
Когда затопит сотни стран
когда-то тихий океан,
когда богов лукавых зля,
закроет мертвый лик Земля,
когда зеленые луга
сокроют белые снега,
на Землю спустится Христос
задать последний свой вопрос
и тех, кого слова спасут,
собрать к Отцу на Страшный суд.
Но пустота ему в ответ
вздохнет: людей на свете нет.
И Бог с котомкой, полной вер,
вернется в глиняный карьер.
Он глины ком возьмет устало
и все опять начнет сначала:
лепить людей, вдувать в них дух.

Кометный час. Порочный круг.

За змейкою серпантина
туман на старинных башнях,
голубенькая ленточка
светится меж валунов.
Здесь с молоком впитали
уважение к старшим.
Здесь давно правит мудрость,
а не прихоти дураков.
Здесь виноград так сладок,
Так терпки и чисты вина,
Здесь тишиной дирижирует
суровая красота.
Спят на синих вершинах
опаснейшие лавины,
и на альпийских лугах
златое руно отар.
Камни хранят слова
давно уж ушедших предков.
Эхо в горах хранит
забытые голоса.
Маленькая страна,
как драгоценная редкость,
божественным ювелиром
оправлена в небеса.

Сладко нам кислое вино
на полной удали пирушке,
когда звенят весельем кружки,
а грусти места не дано,
нам сладко кислое вино.
В монастыре грузинском Греми
среди спокойных плавных гор,
не знали мы, что Время — вор,
казалось бесконечным Время
в монастыре грузинском Греми.
Мой друг! Теперь мы все седы.
Осталось в бесконечном прошлом,
что составляло нашу ношу
и глубже делало следы.
Мой друг! Теперь — мы все седы.
Седы мы. На исходе века
для прежних песен места нет.
В долине выпал иней лет,
и не войти повторно в реку,
и не оставить в ней свой след.
Но сладко кислое вино,
бушует удаль на пирушке…
Давай поднимем наши кружки
За то, что было нам дано
сто лет назад, давным-давно,
как грустно кислое вино!
Как постарели все подружки…