Сергей Синякин - Небесная глина

В голодный год всегда паренье духа.
В наш век, что от гармонии далек,
Вы не теряли голоса и слуха,
И каждый делал все,
что только мог.

Убежим?
Но куда, — если ходишь с трудом?
Постаревшие дети,
Мы в баре уже и не спорим,
Просто водочку пьем,
Хотя полагалось бы бром,
Иль чего принимают
От вечной тоски или горя?
Улетим?
Но куда нам теперь улетать?
Денег нет на билеты,
А крылья подрезаны с детства.
Остается нам только
последние роли сыграть,
А потом
В небеса или в землю —
Ведь больше и некуда деться.
Побежим?
Но разве от смерти сбежишь?
Вот наверно поэтому
Люди и тянутся к славе.
Греет мысль, что пока
Ты в могиле холодной лежишь,
Кто-то помнит
Из книг твоих пару заглавий.
Или несколько строк,
Надиктованных кем-то с небес.
Помнишь ночью далекой
Ты им удивлялся, как чуду?
Был похож на монаха,
Что сделал впервые Шартрез
И поверил,
Что люди его не забудут.
Так и мы. Доживем.
А там уж — ворчи не ворчи, —
Отведутся для каждого
Верные вечные полки.
Вот твоя. И на ней
Бог. Скворечник. Грачи.
А вокруг — как при жизни —
Одни человолки.

Не закончено столько дел!
На столе раскрыта тетрадь.
Все случилось, как ты хотел, —
Лег поспать, и уже не встать!

Ты увидел пламя и сад,
Заглянув, наконец, за край.
Попадешь ты, конечно, в ад —
Не достоин тебя рай!

Твой Хранитель, что белокрыл,
Был из тех, что ни спеть, ни сплясать.
По ночам с тобой Ангел пил,
Чтобы ты продолжал писать!

Не от голода ты синел…
Только истину надо ль знать?
Но стихи писать ты умел,
А еще — грибы собирать!..

Мне сказал театральный статист,
что Лукин в душе коммунист.
Нет сомнения. Что за вопрос!
Коммунистом был и Христос!
Как Лукин, он был бородат и
совсем немного поддат.
Я Христа, как Женьку, любил,
хоть с Христом я водки не пил.
Ну, а с Женей — за ради Христа —
мы помянем страдальца креста.
Мы ему не станем пенять,
что он сам не может принять.
Он на небе. Он помыслом чист.
Одним словом, — он простой коммунист.
Бог сказал, что его не согнут
Даже полчища рыжих иуд.
Женя, слушай, он это сказал
потому, что России не знал,
где писательский интерес
тяжелей и опасней, чем крест,
где мы все, как в каком-то бреду,
все живем толь в раю, толь в аду,
где за окнами стая ворон
расшумелась, что твой Ахерон.
где за пробу дотянуться до звезд
иль обгадят, иль напишут донос,
а потом так приколотят к кресту,
что не снилось и страдальцу Христу.

Безумство и ярость.
Пленительный яд.
Таланты даются нам свыше.
Но свечи горят.
Но свечи горят!
И кто-то
при свете их
пишет.
Как ночь коротка.
Как скрипуче перо.
Шалея от звездного света,
догадки сажают,
словно зерно,
чтоб вырастить правду,
поэты.
Рубаха бела,
как хранимая честь,
и волосы треплет им ветер.
Последние строки
успеть бы прочесть.
А там —
хоть на плаху,
хоть в петлю.

Он прожил жизнь свою хреново —
Пил, матерился, бил жену.
Но он, ребята, верил Слову.
А Слово верило ему.

Конечно, жил он бестолково,
Но осужденья не пойму.
Ведь он владел, ребята, Словом…
Все остальное ни к чему.

Сколько поэтов легло в пирамиду
для Еврипида?

Сколько ручьев к Океану приникло,
чтобы Великим

он бушевал, потрясая штормами
небо и сушу?

Мы все писали. А что будет с нами?
Будут ли слушать?

Он лежал в гробу, словно черный ворон,
Жена выдавливала остатки слез.
За стеной метель вязала узоры.
На желтый лоб легла прядь волос.
Он лежал, ожидая последних слов,
Удара колокола на отплытие в вечность.
Манекен, лишившийся детских снов,
Марионетка с ниткой бесконечной.
За нее, наверное, дергал Бог —
Создавал подобье движенья и мысли.
А потом Бог устал и в Эдеме прилег,
Кукла тоже легла, и нити повисли.
Всю жизнь он писал о том, как жил,
Читать написанное было скучно.
Скучнее только считать этажи
Здания, касающегося крышей тучи.
И вот он умер. Его хоронили.
Точней, провожали в последний путь.
И нити, брошенные Богом, гнили.
И тление тронуло впалую грудь.
И позже, когда уже над могилой
Кто-то пролепетал про поэтический дар,
Ворона, не улетевшая на зиму в Манилу,
Взмахнула крыльями и сказала: «Карр?!»

Злой беспощадный чистый лист
Снежного поля, где птичий след
Кажется лишним, словно каприз
Бога, пишущего сонет.

Бродит по полю рыжий лис,
Ищет того, кто хил и слаб.
И непонятный звериный смысл
Спит в отпечатках стылых лап.

Черного ворона хриплый крик.
Снега хрустящий и белый наст.
И изменчивый облачный лик,
С неба глядящий на бедных нас.

Останься на Земле!
Останься горькой песней,
останься тишиной,
останься, даже если
не можешь быть со мной.
Не можешь —
и не надо.
Останься, чтобы я
тебя касался взглядом.
Останься на Земле!
Останься сонной ивой,
останься, как дитя,
наивной и счастливой.
Останься, словно лес —
загадочной и тихой,
будь звездочкой с небес,
будь беспокойным вихрем.
А ты уходишь. Ты,
как звезды на рассвете.
Они еще видны,
а нам уже не светят.
Но как живет шаман
безумством заклинаний,
так я храню обман
несбывшихся желаний.
Останься на Земле!

Опять горят костры
и светятся Стожары,
опять слепая ночь
крадется по реке.
Кричал в траве сверчок,
печально лошадь ржала,
Твоя рука лежала,
как тень,
в моей руке.
Селил в нас страх камыш
невидимым движеньем,
и в колокольчик снов
звенел звериный лес,
и кто-то наблюдал
за нежности рожденьем
с заоблачных высот
чернеющих небес.

Небо синеет. Птицы летят
в облаковую проседь.
В зелень деревьев багряный яд
вливает осень.

Первой разлуки пронзительный лед —
принцип на принцип.
Ветку рябины печально несет
девочка в джинсах.