Сергей Синякин - Небесная глина

Шли по белому снегу босыми ногами,
И рассвет, кровавясь, вставал за нами.
Воронье кричало с небес с тоскою.
Мы доказывали, что чего-то стоим.

И в зрачки ружейные улыбались мы,
Первенцы и последыши злой зимы.
Как хрипели мы строки страшных песен!
Но в степи лежать никому не тесно.

А в степи всем на свете хватит места!
Обмороженный коршун разносит вести,
Что закончен красным отрядом бег,
И легли мы все в покрасневший снег.

А над степью тишь и запахи пороха.
И шальные лисицы дрожат от шорохов.
И крадутся они, заметая следы,
В балку, хранящую боль беды.

Воронье, пугливо сторонясь лисиц,
Опускается с неба к белым теням лиц.
Нет, не будет мертвым живой воды!
Только птичьи и лисьи вокруг следы…

Дали ему мандат:
«Ты —
представитель чека.
Да не дрогнет рука,
враги существуют пока».
Он революцию нес,
корчуя
враждебный класс,
не покладая рук
и не смыкая глаз.
Вот он стал сед и стар,
маузер
не по руке.
Стало ли меньше бар
после старта ракет?
Жизнь
потеряла смысл.
В бессоннице старческой вновь
мучит одна мысль:
была ли нужна
кровь?
Знамена сданы в музей.
На маузерах — пыль.
Бешеной конницы след
спрятал седой ковыль.
А недобитый враг
Снова набрался сил.
«Веришь в победу Добра?» —
он ехидно спросил.
Вырос пузатый класс.
Набрался
соков и сил.

Не одолел ты нас.
Сам головы не сносил.
Ставя тебе в вину,
что победить не смог,
Делят твою страну,
словно большой пирог.

Ах, на кровавой заре
брошены кони в галоп…
Жаль, что тогда не сгорел —
в драке
за Перекоп.

Вот на белом, белом снегу
два чернеющих тела.
Один красным был, а врагу
надлежало быть белым.

Фронт ушел добивать остальных.
Мертвецы же — остались.
И с опаскою смотрят на них
две лисицы, оскалясь.

Два врага, цель которых ясна,
оба заняты делом.
Шкура первой — ярко красна,
а второй — снежно бела.

Винтами вспенена вода,
мир разрисован бело-красно,
что впереди — еще неясно,
а позади одна беда.

И потому, что выпал жребий
жить на чужбине и в тоске,
с кровавой меткой на виске
упал корнет, уставясь в небо.

А корабли в прощальном реве
ушли навек в морской туман
к полям чужих ненужных стран,
живущих в безмятежной дреме.

И ночь длинна и тем темна.
Луна полночная жирна.
И свет в окне, и стук в стекло.
Как часто в страхе к окну влекло.

Петух проснется, и ночь пройдет.
Померкнет пристальный звездный лед.
В окошко стукнут: проснись, сосед!
Молчанье скажет — соседа нет.

Ночные страхи рождает темь.
Один из страхов зовется Кемь.

На столицу падал звонкий дождь.
Управлять страной устал усатый вождь.
Подошел к окну, а там весенний гром
грохотал монетным серебром.
Над домами плыли стаи туч.
Взгляд вождя усталый был колюч.
Суетились, радуя вождя,
люди-куколки на ниточках дождя.
Билась молния, как белая блесна.
Вождь кивнул и
вымолвил: «Весна!»
В подтвержденье мнения вождя
смыли струйки вешнего дождя
омертвевший снег.
Хороший дождь
заказал весне наш мудрый вождь.

Где он, мой дом? Чужое крыльцо.
Наглухо двери прикрыты.
Вроде бы окна смотрят в лицо.
Масло в лампаде налито.

Новый жилец свои руки скрестил.
Смотрит с усмешкой.
Так меня, сука, и не впустил —
ты, мол, нездешний.

Долго и остро смотрел он мне вслед.
Лязгнул запором.
Где он, мой дом? У меня дома нет.
Тут уж без споров.

Вот потихоньку бреду по стране,
немощь осиля.
Кто-то табличку прибил на стене:
«Наш дом — Россия».

Просто решили, что это их дом.
Нас не спросили.
В рваном тряпье мы по миру идем —
Я и Россия.

Что про достаток, когда уж давно
кожа да кости.
Нам и землица достанется, но —
там, на погосте.

В начале века повторяли:
Мы — не рабы. Рабы — не мы.
С тех пор мы душу потеряли
и стали, как рабы, немы.

Мы снова обретаем цепи
и скоро будем морщить лбы,
вновь повторяя, словно дети,
Мы все немы. Мы все — рабы!

Завершился Серебряный век,
и разменяны в мелочь поэты.
А сонеты… Какие сонеты,
если вмерз в серебро человек?

Если скулы его холодны,
если губы чеканно чугунны.
А вокруг безразличные гунны,
и осенние звезды бледны.

Ах, властители властные строк
И ценители сложных метафор,
как вино древнегреческих амфор,
любопытным открытых не в срок.

Век уходит — печален и светел,
но серебряно строки чисты,
протянувшиеся, как мосты
к островам нерожденных столетий.

Завершился Серебряный век,
но остались стихи от поэтов.
Ветвь, упрямо ползущая к свету,
золотого столетья побег.

Полосатый
с двуглавым орлом
столб.
Ездок в карете
уже не жилец.
Смертным потом
покрыт
его смуглый лоб.
Врач качнул головой:
«Конец!»
Ветер рвано
бинтует следы подков,
небеса тяжелы,
словно серый свинец.
И не слышно за топотом
тихих слов:
«Неужели… Конец?»
А над Черною речкой
снег…
снег…
И бесшумно кружится
белый дым,
и замерзшее тело
не греет мех,
и в карете
костлявая тень
беды.
Бог, послушай,
и сам Ты когда-то
любил.
Если так,
то надеждой напрасной
не мучай.
Все поэты,
как дети,
боятся могил
и живут в небесах,
уходя через тучи.
Ад — для грешных,
а рай
для излишне святых,
потому-то поэты
и маются между…
С пожелтевших страниц
к нам приходит
их стих,
укрепляя наш дух
и вселяя надежду.

Нелепые, как снег в разгаре лета,
Зачем вы появляетесь на свет,
К восходу опоздавшие поэты,
следы давно погаснувших комет?

Век-волкодав безжалостен и тяжек,
И беспросветно все, и все серо.
Безропотно встаете вы на стражу,
Бестрепетно беретесь за перо.