Сергей Носов - Сторожение

Бен Ладан-то Усана вам
Опять, поди, привиделся.
А мы идем с Крусановым,
и день хороший выдался.

Иногда профессор Аверин берет меня на природу.
Хорошо, когда нет дождя и не жарко.
Мы обычно идем с ним в лес по Петергофскому
водоводу.
Старо-Петергофский канал — дальше река
Шингарка.

В этот раз мы — во! — припозднились-то оба как!
Из меня предсказатель погоды — хуже валенка.
— Это что, Борис Валентинович, за страшное
облако?
— Cumulonimbus, — он говорит. — Там еще наверху
наковаленка.

Будет буря с грозою. Польет как из бочки.
Все к тому, что нам вряд ли помогут накидки.
Предлагаю, говорит, переждать непогоду на этой
кочке.
Сели мы, значит, на кочку и достали напитки.

Стал Борис Валентинович говорить про Набокова,
стал рассказывать мне о трансцендентальном.
И хотя мои мысли блуждали около,
был и я сопричастен глубоким тайнам.

Между тем уже час как хляби отверзлись,
твердь от грома дрожала под черною тучею,
потому как природе наша трезвость-нетрезвость
глубоко безразлична, что известно по Тютчеву.

И казалось, что не будет никогда больше солнышка.
И земля на глазах становилась как тесто.
А Борис Валентинович, отпив из горлышка,
о понимании говорил и неполноте контекста.

Петергофский водовод шумел, как Арагва.
Разлеталось пространство от молний на части.
Что бы делал я дома? Писал параграф?
А Борис Валентинович говорил о счастье.

В смысле холода все-таки тут не полюс —
я зубами, тут сидя, еще поскрипел бы.
Только смыло ведь кочку, и пошли мы по пояс —
по колено в воде, когда без гипербол.

Шел вперед Борис Валентинович, глядя в небо
кипучее.
На ветру мне размахивалось почему-то руками.
Надо думать, мы думали о судьбе, о понимании,
о пределах величия случая
и о том, что мы все — под облаками.

Жена у меня — ничего, но есть у нее замашки;
например, она, странным образом, любит
обращаться в сову:
бывало, сидим за столом — руками она как замашет!
«Увффф! — говорит. — Увффф!» А потом говорит:
«Вффу, вффу!»
— и в дверь. Или в окно. Она такая.
Сейчас,
когда я задумался над этой строчкой
(а теперь над этой),
она, небось,
летает над районным центром Опочкой.
Над старинным Валом, нал городской читальней,
над кафе «Плельменная» моя жена летает...
Опочане спят в своих опочивальнях,
и никто из них об этом ничего не знает.
(А еще она обращается иногда в кошку,
если от меня что-нибудь надо,
и получает свое понемножку,
и вот уже ей ничего и не надо...)
Поглядит в окно на небо — там звезды,
Млечный Путь, там галактики;
поглядит-поглядит, говорю, и пырх в окно
или в дверь — вот вам и шуры-муры!
А днем, как ни в чем не бывало,
в соответствии с планом дипломной практики
поднимает в опочецком клубе культуру.
Черт меня жениться попутал на такой
с басурманским именем!
И друзья, как назло, разъехались — кто в Москву,
кто к себе в Кострому...
Жизнь — феномен прелюбопытнейший, не так ли?
Вот именно.
Худо быть одному.

В направлении на Себеж,
в нулевом вагоне, иш! —
ты все едешь, едешь, едешь,
едешь, в тамбуре стоишь.

В нулевом вагоне место
в обстановке боевой
обретают штурмом честно,
потому что — нулевой.

Толчея в лихом вагоне
такова, что контролер
не пройдет и не прогонит,
хоть матер он и хитер.

Трое их, впихнувшись в тамбур,
контролеров, говорят,
как бы взять бы тех бы там бы, —
их фонарики горят.

Щас дадут все трое деру —
жить охота контролеру!

В нулевом вагоне клятом
не позволит превозмочь
севший в зад аккумулятор
слабым светом эту ночь.

В нулевом вагоне тело
отрешается от дела, —
едем, едем и не ропщем,
мысли — в целом и об общем.

Жизнь — не точка болевая,
не веревка бельевая,
не картинки по пути
с невозможностью сойти.

Не сгущающийся сумрак.
И не кот в одной из сумок.
Не начальник волевой.
И не номер нулевой.

Вот четыре поколенья
пассажирских единиц
не желают обнуленья
тел своих — точнее, лиц.

А желают попаданья
в тему целеполаганья.

В голове бессонно месишь
это с тем, а с этим то,
подколесный слыша месседж:
тра-та, та-та, конь в пальто!

Я запомнил путь на Себеж
в нулевом вагоне. Иш,
едешь все и не приедешь,
едешь, в тамбуре стоишь.

В больнице железнодорожной
сегодня музыка играет,
и шум вагонов односложный
ее ничуть не заглушает.

Больных выводят понемногу,
по одному; они, вдыхая
холодный воздух, на дорогу
глядят — на праздник Первомая.

А за оградой и канавой
шагают дружно демонстранты
с веселой музыкой и славой
труду на ярких транспарантах.

И воробьи считают крошки
возле лотка, и ветер кружит
зеленый шарик, и сапожки
себе медсестры моют в лужах...

В больнице железнодорожной
сегодня праздник, и не худо
на белом свете жить — возможно,
сегодня даже танцы будут.

Как хорошо оно кружиться
в своих пижамах и халатах
и утомленными ложиться,
сказав соседям по палатам