Сергей Носов - Сторожение

А ведь хочется как, ведь знакомцами были, однако!
Но нельзя никак. Никак нельзя. Это потом
Пастернака,
покойничка, (потом, потом!..) в Союзе писателей
просто,
словно так и должно, восстановят без спроса.

Или вот партбилет первый нумер
выпишут вождю революции, хоть он и умер,
а тот, кто выпишет партийный билет, сам умрет и
чуть погодя
едва не лишат его премии имени того вождя.

Всяко будет. Так что, кабы в природе
сохранились они, спириты, то в этом роде
было б много возможностей у них тому, что
творится
В нашей сложной действительности, подивиться.

Вот вздохнул тяжело профессор Вагнер, спирит,
зоолог.
Путь России мудрён, и тяжёл...
и чудесен, быть может... и даст Господи, долог.
Утомился не спать он и смежил очи,
Так-то лучше, профессор, спокойной вам ночи.

Агасфера разбил паралич —
в кому вечную впал Вечный Жид.
Смежил веки Владимир Ильич.
И лежит. И лежит. И лежит.

Я в ужасе, я в ящике, во льду.
Я еду в пломбированном вагоне.
Россия задыхается в бреду,
в страдальческом и диком чертогоне.

Я вещь в себе — в границах пиджака
немодного, но сверх того, я больше,
чем вещь в себе. О, как болит рука!
А впереди Прибалтика и Польша.

А позади — все пущено в трубу,
и не кипит ваш разум возмущенный.
Я столько лет лежал лежмя в гробу,
проклятием великим заклейменный.

Я столько лет один в гробу лежал,
на мне одежды медленно ветшали,
я никому на свете не мешал,
мне пролежни проклятые мешали.

И вот явились. Марлю на лицо
мне положили. И снимали мерку
для ящика. И щупали мясцо.
И мазали, чтоб кожею не меркнул.

Терпеть пришлось. Унылая возня
была обременительна. И тайный
постиг я замысел: они ж меня, меня! —
украсть хотят... И вот уж гроб хрустальный

лишен хозяина. Запачкан воротник.
А лед колюч, и неуютен ящик.
И под стекло положен мой двойник,
мой восковой, не я, не настоящий.

Вам повезло. Вам как всегда везет.
Туда, где купят, несмотря на запах,
меня своя же мафия везет
в вагоне пломбированном — на Запад —

и думает, что это только труп
идеи, заточенной в одиночку
из косточек, из хрящиков, из губ,
навек зажатых... Дятлы! Оболочку

продать несложно. Закопайте воск
фальшивой куклы, вату и опилки,
но — ум, но — честь, но — совесть — это мозг,
хранящийся в особой морозилке.

Не надо песен! Кто придет ко мне
с открытым сердцем, сколько ни побудет,
холодный пот на собственной спине
тот никогда уже не позабудет.

Ведь привлекает все-таки не так
сам труп идеи, как идея трупа.
Недаром шли Бухарин, Рудзутак,
опять же Сталин, Киров и Цюрупа.

Спускаясь вниз и глядя на черты
лица знакомого и видя непомерно
огромный лоб, величьем простоты
охватывались члены Коминтерна.

Ко мне спускался, воздуху набрав,
сдержав дыханье, искренний печальник,
наш дворянин, точнее, красный граф,
прославившийся как родоначальник.

И шли ко мне прибывшие на съезд,
удостоверив список поименный,
а я лежал, лежал один, как перст,
перст указующий, проклятьем заклейменный.

Забыв о Боге, чающий зарю,
предсказанную Марксом, и прельщенный
моим заветом, словно к алтарю,
крещеный шел, как будто некрещеный.

Не мне судить, зачем они идут,
хотят увидеть, как сложили руки.
Да, я не сгнил и не был я раздут,
спасенный достижением науки.

А тех зарыли. А иных сожгли.
Другие живы, бьются в круговерти
истории. Но все, кто шли и шли,
вы много ль поняли о смерти и бессмертьи?

Поэт один, объехав белый свет
и в космосе заметив перекосы,
ко мне входил, как входят в кабинет
рентгеновский, и задавал вопросы.

Ответы есть. Но как болит плечо!
Какая еще очередь большая!
Здесь Брежнев был. И Суслов. Горбачев,
грядущие реформы предвкушая.

Здесь Ельцин был. Оторванный от дел
приказом сердца, он не по-таковски,
но скромно шел и на меня глядел,
а вместе с ним — известный мэр московский.

Ступени те запомнят Кравчука,
как он пришел и постоял недолго,
а также не забудут Собчака,
явившегося по веленью долга.

Кто шел по площади и те, кто вдоль стены,
там, где могилы, и с другого входа,
предать себя сомнениям вольны,
насколько познаваема природа,

Ученики, пришедшие ко мне,
в моем лице угадывали вечность
материи первичной и вполне
осознанно искали человечность.

А кто-то думал: это только лоск.
Да, я лежу как будто при параде.
Но — ум, но — честь, но — совесть — это мозг,
хранящийся в особом препарате.

Не надо песен. Вас влечет не так
сам труп идеи, как идея трупа.
Все предано, все продано за так
под лозунгом большого перекупа.

Все продано. Все пущено в трубу,
и не кипит ваш разум возмущенный.
Я столько лет лежмя лежал в гробу,
проклятием великим заклейменный.

Легко вам жить, теперь меня браня?
Но может быть, потом — на переломе
тысячелетья вспомните меня
в таком же пломбированном вагоне.

Опомнитесь! Ужели не понять,
что общие, невидимые нити
связуют нас. Но вы опять, опять
не знаете, что делать.

ПОДЫМИТЕ

МНЕ ВЕКИ!
Вы.
Подайте руку мне.
В моих глазах прочтете все, что будет.
Мистерию мурашек на спине
тогда уже никто не позабудет.

Контролер трамвайного парка
сел на бордюрный камень.
Тополиный пух по асфальту комками
катится. Дремлет овчарка.

Контролер трамвайного парка знает: в июле
будет много тополиного пуха.
Собака во сне шевельнула ухом,
ковыляют жирные гули,

то есть голуби сизые... Так их! Вроде
скоро будет обед, не правда ли? Так же,
как прошедшие годы, с номером каждый
со своим трамваи проходят.

И уходят в город вагоны, всеми
сколько их там колесами громыхая.
Контролер засыпает под лязг трамвая.
Не спеша, замедляется время.

Контролер засыпает. И все. Ну вот мы,
контролер, и уснули, и спим — затемненье! —
и лишенные длительности мгновенья
обретают какие-то новые формы,