Николай Асеев - Избранное

Где разом сарматские реки,
сгибаясь железной дугой,
открыли ледяные веки
и берег явили нагой.

Где в свивах растерзанных линий
запела щемящая давка –
как тысячеструнных Румынии –
сердец, покачнувшихся навкось.

То – взора томителен промах,
то – сердце, отгрянувши, ухнет,
а сколько отпущено грома
в замок запираемой кухни!

Полков почерневшая копоть
обвешала горные тропы,
им любо, им бешено топать
в обмерзшие уши Европы.

И пали осенние травы
пугливого конского храпа,
где, ранена, Русская-Рава
качает разбитою лапой.

Вы, руки! Держать не можете.
Падите, мертвея, наземь,
пускай боевые лошади
пройдут за кубанским князем.

Вы, кони! В привычном ужасе
храпите, осев, на крупы.
Уже в придорожной лужице
купаются тихо трупы.

Меняем прицел небосвода
на сумерки: тысячу двадцать!
Не сердцу ль чудес разорваться
за линией черного года?

На город, заросший глухими криками,
за мановенье ока,
давно ли сами вы буйно кликали
конницу от востока?
Когда же тесно стало от говора,
вы пали на землю, кружась в падучей.
Горячим грохотом железных сковород
вас отрезвит ли военный случай?
В лавках, набитых тревогой кувырком,
аршином смерьте, что есть хвалить вам.
Не завтра ль, выданы смертельным сумеркам,
пойдете к песням вы и к молитвам?

Пусть же алое полымя
каждое сердце крестит,
слушайте там, за долами,
марш, зазвеневший вместе:

«Сердце ударами вен громи,
пусть зарастет тропа та,
где обескровлено венграми
белое тело Карпата».

Пять за пядью все реже, реже там
встают, шатаясь, озябшие кости,
кричат: вы горы, зажатые скрежетом
зубов железных, – на нас не бросьте!
Кто закричал там: с ними, с ними,
с ними пусть будет каждое имя,
забитое веком! Пусть древние узы
карпатских горных пород
не оборвутся! Музыка,
вперед, вперед!

«Сердце ударами вен громи,
пусть зарастет тропа та,
где обескровлено венграми
белое тело Карпата».

Пусть новую вывесят выдумку
над стеклами новых наций,
как будто тому в крови дымку
не все равно где взорваться.

Все мысли безумием вымыты,
земля опоясалась в гул…
Теплейте, холодные климаты,
огнем разряжаемых дул.

Ведь пушки дышали розами,
клубами алых и чайных,
и в битву вступили озими,
пылая маков отчаяньем.

И остров Явы рассерженный
проплыл, сотрясаясь в громах,
и остов яви отверженной
за промахом делал промах.

Но чем заглушу, и смогу ли,
печаль одноногих людей,
из вьюг отлетающих в гуле,
прибитых к забытой беде?

Пусть там, на взлетевших Карпатах,
качаются снега цветы,
но – эти улыбки горбатых
из чертополоха свиты.

И к этому морю ледовитого мужества
путей не найдет ядовитое дружество.

Соловьи, что слыли словами
Из клеток выпущены не вами
И синь Дуная и дремя Оби
Запляшут вместе, запляшут обе.
Лют сядет на пенек
Раздышит огонек
Глядишь и золота шнурок
Петлей затянут и широк…
Бросайте же норы отцветших смыслов с теми,
Чей язык от проклятий засох.
Вы не останетесь здесь впереди себя выслав
Племя,
Теперь обнажившее свежий сосок.
Разве же нет кровей
Ран оброненных в грязь, поднявшихся как
черви после дождя и дорог.
Буря сердец провей
За недоступный ветру мира крутой порог.

Бухта, семья военных кораблей,
полуприкрыв огни, стоит в ожидании.
Влетает подбитая миноноска.
Разговор флагов.

Миноноска! Дорогая моя!
Откуда ты? Что с тобой?
Дитя волной оберегаемое,
Ты приняла – такого роста – бой.

Они гнались за мной до входа,
Но было судьбой так велено,
Я ударила в бок смертельно
Одного. Он ушел умирать под воды.

Но их много. И с черных палуб
Неустанно текли блистанья,
Я рану свою зажала,
Под волн рукоплесканья…

За мной! В боевой порядок!
Снаряды к холодным устьям!
В ответ золотому яду
Серебряный крик испустим!

Тобой очам не надивиться,
когда, закатами увит,
на богатырской рукавице
ты – кровью вычервленный щит!

И эти царственные грани,
подъемля древний голос свой,
ведут мой дух в былые брани,
в разгул утехи громовой.

И мнится: к плачущему сыну
склонясь, лукавый Калита
поет грядущую былину
необоримого щита.

И мнится: шумною ратью
поем и цедим вино;
и все – крестовые братья,
и все – стоим за одно.

Но вдруг – в разгаре пирушки,
в ответ на далекий рев –
протяжно завоют пушки
с зеленых твоих валов.

И пурпур башни оближет,
ты встанешь – странно светла:
в тот миг мне горло
пронижет замолкнувшая стрела.

Вы, сокрытые зыбкою сетью
голубейного вымысла,
угрожаете смертью тем,
чье сердце безумие вынесло.

Ночь наводит понтоны
над глухими гранитами.
Наши очи, наши губы бессонны,
пребывают закрытыми.

Встали латники вала
кинуть в души нам вихри и замяти,
и оставшихся мало:
всюду други упали без памяти.

Рвите сумрака черные вены
голубыми кривыми гранатами,
но высокие вечные стены
покачнулись – и стали крылатыми.

Пусть же руки ослабли,
пусть и сердце тревоги не вынесло, –
не опустим шумящие сабли
пред огнем голубейного вымысла.

За отряд улетевших уток,
за сквозной поход облаков
мне хотелось отдать кому-то
золотые глаза веков…

Так сжимались поля, убегая,
словно осенью старые змеи,
так за синию полу гая
ты схватилась, от дали немея,

Что мне стало совсем не страшно:
ведь какие слова ни выстрой –
все равно стоят в рукопашной
за тебя с пролетающей быстрью.

А крылами взмахнувших уток
мне прикрыла лишь осень очи,
но тебя и слепой – зову так,
что изорвано небо в клочья.