Николай Асеев - Избранное

Да опять, единственное трижды,
ты прекрасно, меткое лицо,
на откосе сердца человечья выжди,
похвались неведомой красой…

Дней перетасованные карты
лягут снова веерами вер.
Обратив ладонью легкий шар,
ты вздохнешь над северною ширью.

А когда твои апрели стихнут
крыльями снежин,
чтобы вечно не встречаться
ни друзьям, ни домочадцам,
задохнувши прежней прелести,
мы из мира убежим!

Я запретил бы «Продажу овса и сена»…
Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?
А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,
руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!

Буквы сигают, как блохи,
облепили беленькую страничку.
Ум, имеющий привычку,
притянул сухие крохи.

Странноприимный дом для ветра,
или гостиницы весны –
вот что должно рассыпать щедро
по рынкам выросшей страны.

Капкан для ловли блох…
Кто его выдумал?
Может быть «Бог»,
которого я не видывал.
. . . . . . . . . .
Любовники – стройные – длинные – цапли
Главное: – ноги – глаза и талия!

Если ж слез наливались капли –
их сушила неувиденная Италия.

Высокая, тоненькая, с усиками,
очень похожая на букву У,

с пальцами узенькими –
 Лусенька.
 Ау!

Капкан для ловли блох –
Бог?

Сердец отчаянная Троя
не размела времен пожар еще.
Не изгибайте в диком строе,
вперед, вперед, вперед, товарищи!

Эй, эй! Один склоняет веки,
хватая день губами мертвыми.
Взвивайте горы, грозы, реки –
он наш, он наш, он вечно горд вами!

Эй, эй! Он брат нам, брат нам, брат нам!
Его, его земель и прав длина…
Не будет здесь на ветре ратном
его дыханье окровавлено.

Увидите: на море это,
на сухопутье и на воздухе!
Такая ль воля – не допета,
пути ль не стало этой поступи?..

Гляди, гляди больней и зорче,
еще, еще на мир очуй!
Мы бьем, мы бьем по кольцам корчей,
идем, идем к тебе на выручу!

Мы издали увидели
вещающий тоску,
взлетевший со «Святителя»
раскутанный лоскут.

Матросов смытыми клеймами
играют влажные волн ямы.
«Великомученик Пантелеймон»
исписан синими молниями.

Стал еще святее, надев ушкуй,
золотой косматый венок.
Ветер вертит огонь, как девушку,
у ее задыхаясь ног.

Последней водой лелеемый,
в половине четвертого,
падает «Пантелеймон»,
мачты медленно перевертывая.

Днепор! Кипящие пясти!
Черноморец! В темную бороду!
Впутал! И рвешь на части!
Гирло подставив городу!

Слово? – Нет, оплыву я
вечноглубые эти жалобы.
Зашиби лыбу большую,
белолобая глыба палубы.

Колыбелью улыбок выбит
сон о пенистом лепете…
Крик ваш хочется выпить. Ах!
С волн полетевшие лебеди.

Глухо закован в версты,
выдан воде и дивени,
вам подражает острый
клич человечья имени!

Гляжу с улыбкой раба:
одного за другим под знамена,
грозясь, несет велеба,
взывая вдаль поименно.

Какой человек в подъемнике
подбросился вверх, как мячик?..
Склонились внезапно домики
для взоров искусно зрячих.

Из много вдали игрушечных
свалилось, как черный козырь,
когда от дыханий пушечных
бежали по небу розы.

Светись о грядущей младости,
еще не живое племя!..
О, Время! Я рад, что я достиг
держать тебе нынче стремя.

Триневластная твердыня
заневоленных сердец.
Некуда дремлюге ныне,
некуда от шумей деться:
мечутся они во стане,
ярествуют на груди.

А в те дни, смеясь, предстанет
везичь везей впереди!

Бунь на поляне Цветляны,
осень взбежала – олень, –
только твои не сгубляны
ясовки, яблочный день;
только твои не срубляны
белые корни небес…

Дивится делу Цветляны
детская доля живее.

Как ты подымаешь железо,
так я забываю слова:
куда погрохочет с отвеса
глухая моя булава?

Как птицы, маячат присловья,
но мне полонянна – одна:
подымет посулы любовья
до давьего дневьего дна.

По крыльям железной жеравы
стекает поимчивый путь,
добычит лихие забавы
ее белометная грудь.

Ветров перемерявши шелком
беззвучий твоих глубину,
я вызвежжусь на небе желклом,
помолньями в мир полыхну –

Чтобы ты, о, печале Роксано,
вершала могучий потуст,
ничьею рукой не касанна,
ничьих не касаема уст.

Видючи – лукавые руки,
знаючи – туманов цвет,
помнючи – предсмертные муки,
слушайте звоночки монет.

Блеянье бедного разбега
(нет, он теперь не высок!) –
тлейте же, волосы Казбека,
счесанные ветром на висок.

Умыйница лиховеселья,
на дикие радость-сердца
зачем наступила газелья,
как воды смутила зерцать?

И медленна и желанна,
и хитростная – щедра,
со уст облетев, неустанно
опять налетала чадра.

И тот, кто тлеет повержен
за скальной, опасной тропой,
винтовки промерянныи стержень
оставил следить за тобой.

Пройди к повороту и скройся
из пыльных недель навсегда.
И, день мой персидский, утройся,
и пеной покройтесь, года!

Зазмеившись, проплыла,
грозных вдаль отбросив триста,
в море – памяти скула –
в слезы взмыленная пристань.

Даже высушена соль,
даже самый ветер высох,
но морей немая боль
желтым свистом пляшет в лицах.

И в колени моряка
опрокинув берег плоский,
перережутся века
черным боком миноноски.
Уплывающим – привет,
остающимся – прощенье.
Нас – ни здесь, ни с теми нет,
мы – ведь вечности вращенье!