Николай Асеев - Избранное

Верьеры неба отсияли,
земные – тщетно плавят тьму;
но навсегда седые дали
открыты взору одному.

Когда луны кровавый кратер
зальет замолкших башен фронт,
восходит тяжко император
на обветшалый горизонт.

Нас не покинул до сих пор ты,
и не у тех безумных скал
твои железные ботфорты
державный холод приковал!

Устав ступать за величавый
гранитный помыслов порог,
здесь, у пределов крайней славы,
ты стал – замолк – и изнемог

И, оплывая хмурым оком
недовершенное тобой,
маячишь над судеб потоком
неописуемой судьбой.

Рушится ночь за ночью.
Падай, безумье, падай!
Мы пленены воочью
грозной твоей усладой.

Только метнет прожектор
резкую ясь – и снова
темный уходит Гектор
от очага родного.

В небо бросайтесь, в небо,
грохотом сумрак взроем, –
с нами, кто смертным не был,
кто родился героем!

Там в золотом убранстве,
в мощи вечного пыла
плавает зоркий ястреб –
гонщик яростнокрылый.

Мы ж из-под вечных ярем,
из-под теснин окружных
разом в него ударим
воем тетив содружных.

Когда зажгут эти свечи
и дождь ударит о крышу,
какие скучные речи
опять я нынче услышу!

Я снова вспомню о мифах –
извечных спутниках славы,
о птицах-иероглифах,
о тиграх острова Явы.

Там злые пляшут москиты,
свивая пышные гнезда,
а мне – родные ракиты
холодные застят звезды.

И вас, золотая Джерси,
и вас, чьи очи так сини,
чьи к небу подъятые перси
похожи на апельсины.

Ах, сердце снова так радо
плениться гордою позой!
Тогда на сбор винограда
с кинжалом вы шли и с розой.

Как ваши легкие ноги,
касаясь жаркого лона,
приплясывали по дороге,
топча цветы кардамона!

Я вам подарил ожерелье,
таэли и алый гарус,
и вновь за безвестной целью
подъял зазвеневший парус.

Не вы ли на знойных плитах
зовете меня обратно,
что вновь на моих ланитах
горят поцелуев пятна?!

В далеком поле вечер,
а здесь и свет и боль…
О, где твой белый кречет,
покинутый король?!
Замолкнули забавы,
отпел ловитный рог,
не светят звезды славы
на бедственный порог,

И мантии богатой
державные цвета
и звонкий меч и латы
сменила нищета.
И видит вдаль бегущий
суровый мореход –
над королевской пущей,
над копьями ворот…

И вдруг, убавив шагу,
салютует с морей
приспущенному флагу
на башне королей.

В лесу темноветвистом
у ясного ручья
об этом взоре чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?

Плес шептался строже,
и пел звончей ручей:
«Тебе не знать дороже
простых ее очей».

В лесу темноветвистом
у ясного ручья
о сердце этом чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?

И ветер, нежно вея,
тихонько шелестел:
«Нигде, нигде вернее –
тебе оно в удел».

Я шел по сонной ниве,
не сведав у ручья,
кто был из нас счастливей,
кому – судьбина чья.

Но шел я не печальный,
узнав, припомнив вдруг
кристальный взор и дальний
приветный сердца стук.

Я знал, я знал – у бога, –
к тебе моя дорога!

Закат онемелый трепещет,
и сбывшийся день беспокоен.
Там стрелы последние мещет
израненный воин.
Эфир опустелый недвижен
и внемлет безмолвью…
Там окна столпившихся хижин
покрыты кровью.
А ночь от восточного склона
недвижными машет крылами:
дыхание темного лона
над нами.

Какие спокойные дремлют
мечты – в запредельном краю!
Весенние хлады объемлют
почившую душу мою.
Приходят на это кладбище,
звеня бубенцами, стада,
и птица в кустарнике свищет,
и в небе – пылает звезда.

Но сердце – не хочет возврата,
и сердцу – зачем этот лес:
единственна ты лишь, утрата
мечтой отошедших небес.

Какие суровые грани
поставил кругом небосвод!
Когда же, волнуясь, воспрянет
и ринется время вперед, –
и эти зеркальные дуги,
и давние все времена
поднимут почившие други
взыгравшею мощью зерна.

Листья липовых скверов по-прежнему свежи,
  и безмолвно опять бытие,
но закинуты в небо прозрачные мрежи,
  в небе – бедное сердце мое.

Ах, бывалое небо яснее и ближе,
  и бесценнее день ото дня!
Ты далеко в проклятом, безумном Париже
  навсегда забываешь меня.

Значит, сердце напрасно сияло и билось,
  значит, было давно суждено,
чтобы ты от меня далеко затворилась
  в пансионе madame Robino?

Эти дни, они также останутся близки,
  все, что будет, предстанет – как сон,
лишь на сердце моем, на глухом обелиске,
  врежет числа давнишних времен.

Мы пьем скорбей и горести вино
и у небес не требуем иного,
зане свежит и нудит нас оно.

Оратаи и сеятели слова,
мы отдыху не предаемся. Здесь
мы не имеем пристани и крова.

Но прошумит воскреснувшая весь,
слив голоса в зазеленевшем кличе,
и здесь она, бессмертная поднесь –

Вернувшаяся в долы Беатриче!
И радости смиренной и простой
мы слышим отзвуки в старинной притче.

Дерзай, поэт! Недолгой немотой
ответствуют небесные пространства.
Пей вешних трав целительный настой,

Да радостно твое пребудет пьянство.
Когда ж стихом взыграет вдруг оно –
стиху довлеет царское убранство.

Режь злых цепей томящее звено,
спадет, спадет гремучая окова!
Мы пьем скорбей и горести вино

И у небес не требуем иного.

В сини четырехугольника
низкого окна
медленным зрачком невольника
ты отражена.
Только вечер тьмою стискивал
воды, луг и лес;
он всегда тебя отыскивал
на краю небес.
И тотчас небесной благостью
в полусонный склеп
ущедряла легкой радостью
цепи, воду, хлеб.
День пройдет, и вечер кончится,
смолкнет давний стук,
тихая сойдет помощница
в тесный земный круг.
В сини четырехугольника
низкого окна
мертвые зрачки невольника
напоит она.