Николай Асеев - Избранное

Летаргией бульварного вальса
усыпленные лица подернув,
в электрическом небе качался
повернувшийся солнечный жернов;
покивали, грустя, манекены
головами на тайные стражи;
опрокинулись тучами стены,
звезды стали, стеная, в витражи;
над тоскующей каменной плотью,
простремглавив земное круженье,
магистралью на бесповоротье
облаками гремело забвенье;
под бичами крепчающей стужи
коченел бледный знак Фаренгейта,
и безумную песенку ту же
выводила полночная флейта.

Что руки твои упали,
еще ничего не зная,
на осеребь леткой стали,
потеха моя удалая?

Не ты ль поднялась полками
повыморить город мором,
своими свела руками
к его железным заторам?

Устам миловаться сладко,
а сердцу жалеть невместно…
Плыви Колыванью, Златко,
земная моя невесто.

Поход твой поле полечит,
годов перевеяв тридцать…
Сорвет журавеля кречет
к твоей тугой рукавице.

Курись кустом над поляной,
крути железовье кресью,
пока жужжавой каляной
пойму тебя в понебесьи.

Конная, пенная
    немецкой стали!

Тулумбасы, бей, бей,
запороги, гей, гей!
Запороги-вороги –
головы не дороги.

Доломаны – быстрь, быстрь,
похолоним Истрь, Истрь!
Харалужье паново
переметим наново!

Чубовье раскрутим,
разовьем хоругвь путем,
а тугую сутемь
раньше света разметем!

Гром ближает!

То ли не утеха ли,
соловейко-солоду,
то ли не порада ли,
соловейко-солоду!

По грудям их ехали –
по живому золоту,
ехали, не падали
по глухому золоту!

Соловее, вей, вей,
запороги, гей, гей!
Запороги-вороги –
головы не дороги.

Мечами просекают людские голоса тоскующее время, –
овсюду треск и блекоть, оскалы и озевы. Как уши мне зажать,
чтоб вывести из меры коснеющего тука воинственное дремя,
врематые дружины сомкнуть окрай межины, грозить и одружать?
Теки, токуя, туча! Ножи нагие, нежьте!
Кто преет, предкам предан, вперед приходит прежде.
Но нет, не кости дедов гора извергнет в дымах!
Помолвьями иными рудая свищет брага.
Гляди, как их комоней помолный вынес вымах,
земля горит и гнется от их шального шага.
Издревле мучит мочью окличье: «Мир орей!»
И нынче туга тужит семью словобырей.

Ровесница башен и стен –
 лестница Омра.
Чает измен
Лес и домра.
Кремь, кремь, кремь
в осадном дыме.
Греми, греми, греми,
 рушатое имя!
Сердцу бой и боль,
 отрок-царь.
Бом! Бом! Бом!
 Набачь тщетно,
чертов кат-колокол,
кинь кованым взмахом
 бой, бой, боль –
знамен шарлахом.

Пламенный пляс скакуна,
проплескавшего плашенной лапой;
над душой – вышина,
верхоглавье весны светлошапой.

В этом тихом дождике –
ах, какая жалость! –
ехал на извозчике –
сердце разорвалось.

Не палят сияния
на Иван Великой;
просят подаяния
хитрые калики.

Точат пеню слезную,
а из глоток – пламя,
движут силу грозную,
машут костылями.

«Пейте, пейте бесиво,
сучьи перебежки,
прокатайтесь весело
в чертовой тележке!

Напивайтесь допьяна
бешеною сытой,
а князьевы копья на
попадет упитый!»

Дни и ночи бегая,
не уйдешь от чуда…
Гей, лошадка пегая,
увози отсюда!

Двери глухо заперты,
пожелтели книги,
никогда на паперти
не звенят вериги.

Галстучек горошками
ветриво трепался,
поднимал над рожками,
поднимал три пальца.

Там над половодьями
холодела давечь,
пало под ободьями,
пало тело навзничь.

Над Иваном растет вышина,
то под небом, слезою омытым,
то огонь острогонь скакуна
из весны выбивает копытом.

Ты в маске электрической
похаживаешь мимо,
а я – на Дон, на Дон, на Дон
зову тебя очима.

Не сонь моя, не тень моя,
не голос мой не звучен:
я горшими мученьями
во младости замучен.

И там рука, и там нога,
и день мелендевеет,
а здесь – брожу, ищу врага,
что встретиться не смеет.

Пустынным палом похоти
перепалило роды,
а ты в милейном хохоте
залащиваешь годы.

На теле на порубанном
похаживает ворон,
и страшно нам и любо нам
сходиться взор со взором.

Не ведаю ни ветра я,
ни холода, ни зноя.
Прими, другиня щедрая,
безмечного героя.

Лежу-лежу, пою-пою,
и ночь моя короче.
Пойдем на Дон, на Дон, на Дон
свести на очи – очи.

Дорогая царевна,
за печалой Лабою
поклонюсь тебе земно,
посмеюсь над тобою.

То не первая удаль
разминает нам плечи,
то твой батюшка-сударь
ударяет на вече.

За былую повагу,
накрестясь бердышами,
точит мертвую брагу
горстевыми ковшами.

За твою оборону,
за беду супостаты
поковал на корону
огневые сверкаты.

А ты вынесешь тяжесть,
а ты выстоишь прямо,
хмелем сумрачных бражест
покачнутая мамо.

Да не ведает недруг,
что сбираются цапли,
что с грудей твоих щедрых
каплют новые капли.

Не спасти худым ковуям
стольный град.
Нынче ночью зацелуем
ваших лад.

Разум изрублен. И
скомканы вечностью вежды…
Ты
 не ответишь, Возлюбленный,
прежняя моя надеждо.

Но не изверуюсь, мыслями стиснутый
          тесными,
нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь
          Реже – но
буду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный,
          бешеный,
буду хулить Тебя, чтоб Ты откликнулся
          песнями!