Николай Асеев - Избранное

Синеусое море хитро
улыбается ласковым глазом…
А я, умирая, вытру
из памяти разом

тебя и другую красавицу –
тонкорукую, робкую Тускорь,
пролетевшую ножкою узкой
от Путивля до старенькой Суджи
(засыпающих сказки детей)…

О, рассыпься изменою тут же,
инописец старинных бытей!

Как же забыть мне белые лапти? –
Ведь он раскинулся усами синими,
ведь полдню хочется крикнуть: «Грабьте
его жаркими нынями!»

Ведь – мгновению верен и крепок –
закипает, встает на дыбы,
и не мной же он выверчен – слепок
покоренной приморьем судьбы,

О, не с рук ли отряхивая бури,
ломая буйности рога,
под трубы Труворовы –
Рюрик взлетел на эти берега!

И – вновь закипевшие призраки бедствий
я вижу в опасном морском соседстве.

Две слабости: шпилек и килек.
А в горячее лето
море целит навылет
из зеленого пистолета.

Но, схвативши за руку ветер,
позабывшее все на свете,
в лицо ему мечет и мечет
лето – горячие речи.

О, море – как молодец! Весь он
встряхнул закипевшие кудри,
покрытый ударами песен
о гневом зазнавшемся утре.

Ты вся погружаешься в пену,
облизанная валами,
но черную похоти вену
мечтой рассеку пополам я.

И завтра, как пристани взмылят,
как валом привалится грудь:
навылет, навылет, навылет
меня расстрелять не забудь!

Когда затмилось солнце,
я лег на серый берег
и ел, скрипя зубами, тоскующий песок,
тебя запоминая
и за тебя не веря,
что может оборваться межмирный волосок.

Всползали любопытно по стенам смерти тени,
и лица укрывала седая кисея…
Я ощущал земли глухое холоденье,
но вдруг пустынный воздух вздохнул и просиял!

Ты чувствуешь в напеве скаканье и касанье?
То были волны, волны! Возникнут и замрут…
Я вспомнил о Тоскане, где царствовать Оксане.
И вот тебе на память навеки изумруд.

Перуне, Перуне,
Перуне могучий,
пусти наши стрелы
за черные тучи.

Чтоб к нам бы вернулись
певучие стрелы,
на каждую выдай
по лебеди белой.

Чтоб витязь бы ехал
по пяди от дому,
на каждой бы встретил
по туру гнедому.

Чтоб мчалися кони,
чтоб целились очи, –
похвалим Перуна,
владетеля мочи.

Дул ли ветер не в лето теплый,
или встала иная чара,
что опять над шипучей Гоплой
человечья лютая свара?

Валом валятся в небе тучи,
закипает дождь на осине, –
это хвост ударяет щучий,
пробиваясь сквозь шерешь синий;

Это вновь на пирушке Попель
у дому, у домови Пяста,
на века загулял и пропил
дорогие княжие яства.

Восставай, Земовит, из нови
на свои веселые ноги,
оброни с величанной брови,
что тебе обещали боги.

Стяни пояс туже,
стряхни кудри ниже,
повей, повей, друже,
к ставке княжей ближе –
золотой бородою.

Пождешь мила брата
к темным коновязям,
зовешь солнце-млада
величати князем –
золотой бородою.

Те светлые ноги
прославляти струнам,
что сборят дороги
с великим Перуном –
золотой бородою!

Ой, в пляс, в пляс, в пляс!
Есть князь, князь, князь,
светлоумный, резвоногий,
нам его послали боги!

Ой, ясь, ясь, ясь!
Есть князь, князь, князь!
Как твой первый бег,
буди быстр весь век.

Как ты всех упрежал,
пред тобою кусты
под покровом тьмы
преклонялися,
а до нас добежал,
светлоликий ты, –
пред тобою мы
рассмеялися.

Ой, в пляс, в пляс, в пляс!
Есть князь, князь у нас,
светлоликий, резвоногий,
нам его послали боги!

Раскосое желтоволосое чучело
фыркало на меня, буркалы пучило.

Как стояли рыцари под Дубном,
ой, смерть!
Помолкали полковые трубы,
ой, смерть!
Заунывным ты дрожала бубном,
ой, смерть!
Отуманью занемляла губы,
смерть, смерть!
Не на двадцать весен сердце билось,
ой, смерть!
Не на двадцать ходуном ходило,
ой, смерть!
А и вот она, лихая хилость,
ой, смерть!
А и вот казацкая могила,
смерть, смерть!

Ты не дуй мне в очи, ветер божий,
ой, смерть!
Не гони в лицо истому злую,
ой, смерть!
Как паду под чучельной рогожей,
ой, смерть!
Мертвым усом землю поцелую,
смерть, смерть!

Под копыта казака
грянь, брань, гинь, вран,
киньтесь, брови, на закат,
Ян, Ян, Ян, Ян!

Копья тлеют на западе
у вражьего лика,
размочалься, лапоть
железного лыка.

Закружи, кунтуши
горячее вейло,
из погибшей души
ясного Ягелло.

Закачался туман
не над булавою,
закачал наш пан
мертвой головою.

Перепутались дни,
раскатились числа,
кушаком отяни
души наши, Висла.

Времени двоякого
пыль дымит у Кракова,
в свисте сабель, в блеске пуль
пляшет круль, пляшет круль.

Еще никто не стиснул брови
врагам за думой одолеть их,
когда, шумя стаканом крови,
шагнуло пьяное столетье.

Как старый лекарь ржавым шилом,
увидя знак болезни тяжкой,
он отворил засовы жилам
и бросил сгустки в неба чашку.

Была страна, как новый рой,
курилась жизнь, как свежий улей;
ребенок утренней порой
игрался с пролетавшей пулей.

Один поет любовь, любовь,
любовь во что бы то ни стало!
Другой – мундира голубого
сверкает свежестью кристалла.

Но то – рассерженный грузин,
осиную скосивши талью,
на небо синее грозил,
светло отплевываясь сталью.

Но то – в пределы моряка,
знамена обрывая в пену,
вкатилась вольности река,
смывая гибель и измену.

Еще смертей двойных, тройных
всходил опары воздух сдобный,
а уж труба второй войны
запела жалобно и злобно.

Пускай тоски, и слез, и сна
не отряхнешь в крови и чаде:
мне в ноги брякнулась весна
и молит песен о пощаде.