Николай Асеев - Избранное

Они замрут, они замрут –
последний зубр умолк в стране так,
но вспыхнет новый изумруд
на где-то мчащихся планетах.

Будет тень моя беситься
дни вперед, как дни назад,
ведь у девушки-лисицы
вечно светятся глаза.

Я пью здоровье стройных уст
страны мелькающих усмешек;
стакан весны высок и пуст,
его рукою сердца взвешу.

Скажу опять все то ж и той,
которой вы «да здравствуй» кличьте,
ведь жизнь из платы зажитой
мне все равно веселье вычтет.

Несу, несу иной закон чинам,
его на свежей я тропе пел;
пускай над каждым днем законченным
раздуют этой песни пепел…

Над селами облак высьте рать,
ведь скоро мирам станет дурно;
вам души в слезах надо выстирать
и вывесить сохнуть к Сатурну.

И новых наткав кумачей и камок
из крови ложащихся в бёрдо родов, –
я самую белую выбрал из самок
идущих на смерть городов.

Был лес зацветающих яблонь
для кожи веселой ограблен,
и кос над прозрачною кистью
легли виноградные листья.

Я все увидел не настоящим,
Где дали синий почтовый ящик,
туда своей жизни письмо понесу,
у туч переняв их грозовый галоп,
и ветер, ударив меня по лицу,
насмешливо свистнет: «Холоп».

Осмейте
разговор о смерти,
пусть жизнь пройдет не по-моему
под глупое тявканье пушек,
и, неба зрачки наполнив помоями,
зальется дождем из лягушек.
Я знаю, как алчно б
вы бросились к этой стране,
где время убито, как вальдшнеп,
и дни все страшней и странней;
и эти стихи стали пачкой летучек,
которых прочесть никому не посметь;
где краской сырою ложится на тучах:
«Оксана – жизнь и Оксана – смерть!»
Чьи губы новы и чьи руки – не вы,
чьи косы длиннее и шире Невы,
как росы упали от туч до травы;
и ветер новых войск –
небывших дней толпа
ведет межмирный поиск,
где синий сбит колпак.
И эту русую росу,
и эту красную грозу
я первый звездам донесу.

Сегодня – не гиль позабытую разную
о том, как кончался какой-то угодник,
нет! Новое чудо встречают и празднуют –
румяного века живое «сегодня».

Грузчик, поднявший смерти куль,
взбежавший по неба дрожащему трапу,
стоит в ореоле порхающих пуль,
святым протянув заскорузлую лапу.

Но мне ли томленьем ангельских скрипок
завешивать уши шумящего города? –
Сегодня раскрашенных ярко криков
сплошная сквозь толпы идет когорта.

Товарищ – Солнце! Выведи день,
играющий всеми мускулами,
чтоб в зеркале памяти – прежних дребедень
распалась осколками тусклыми.

Товарищ – Солнце! Высуши слез влагу,
чьей луже душа жадна.
Виват! Огромному красному флагу,
которым небо машет нам!

Если опять этот дом – бог,
если кастрюля – святоша:
снова и снова – о бомбах,
свернутых в форме ветошек,

Скрученных в крендель и в сайку,
взвитых концертной сонатой;
нынче – их резвую стайку
видели над Канадой;

Завтра они над Мадридом
кружат меж каменных кружев,
неуловимые видом
реют над руганью ружей;

После – в Чикаго и в Чили,
в душах России и Германий…
Их наши сны научили
рваться у мира в кармане.

Слушай, читатель, ты тоже
с бомбой, подпрыгнувшей рядом,
может быть, взорванно ожил
вместе с бесшумным разрядом?!

Деревня – спящий в клетке зверь,
во тьме дрожит, и снится кнут ей,
но вспыхнет выстрел, хлопнет дверь,
и – дрогнут сломанные прутья…

То было раз – и той поры
зажженных жил так ярок запах!
То не ножи и топоры,
то когти на сведенных лапах.

И только крик – и столько рук
подымутся из древней дали,
и будет бить багор и крюк,
сбивая марево медалей.

И я по лицам узнаю
и по рубашкам кумачовым –
судьбу грядущую свою,
протоптанную Пугачевым.

И на запекшейся губе,
и пыльной, как полынь, и горькой,
усмешку чую я себе,
грозящую кровавой зорькой.

Деревня – опаленный зверь,
во тьме дрожит, и снится кнут ей,
но грянет выстрел, хлопнет дверь,
и – когти брошены на прутья.

Какой многолетний пожар мы:
сведенные мужеством брови,
и – стены тюрьмы и казармы
затлели от вспыхнувшей крови.

И кровь эта смелых и робких!
И кровь эта сильных и слабых!
О, жизнь на подрезанных пробках,
в безумия скорченных лапах!

И кровь эта мечется всюду,
и морем ее не отмоют,
и кровь эта ищет Иуду,
идущего с серебром тьмою.

И вы, говорившие: «Пуль им!»,
и вы, повторявшие: «Режь их!» –
дрожите, прильнувши к стульям,
увидев поход этих пеших.

Кто жаждет напиться из лужиц,
тот встретит преграду потока, –
сумейте же будущий ужас
познать во мгновение ока!

Ведь если пощады в словах нет,
ведь если не выплыть из тины, –
припомните: ржавчиной пахнет
затупленный нож гильотины.

Читайте солнечные прописи,
семнадцатого года сверстники!
Оно само сюда торопится,
огромные вздевая перстни,
само оно, столетий ранами
поранив розовые руки,
кричит, что радостными самыми
зовутся солнечные звуки!
Я свежесвязанных – сдаю тюки
на поезда, в веселье мчащих…
Люди! Вы расцвели, как лютики,
поляной золотою в чаще.

Сюда, сюда,
где всегда
молодая вода
блестела, века холодна!

Березовые волосы и ивовые мысли,
училище шиповника, черемуховый ряд,
где белые отрезы нежнее лент повисли,
где рвется синий ситец и гроз парчи горят.
Вся в розовых чашках гостиница яблонь,
и пчел казначейство, и липовый рынок,
и солнечный суд, где ветер ограблен
холодною шайкой цветущих травинок,
где ранней росою прошедший косарь
изранил косой благовонную марь,
где, высосав желтое пиво,
качается буйно крапива…
В одном из зеленых весенних дворцов
назначена песнь залетевших скворцов,
и сам соловей, закрывая глаза,
не в силах весне свою жизнь рассказать!

Сюда, сюда,
где одна
молодая вода
блестела, века холодна!

А над ней, обревевшись ревмя
раскрывая беззвучно едало,
некрасивое старое Время,
потерявшее голос, рыдало.