Николай Асеев - Избранное

Маркони, к ответу! Маркони, скорее!
И – только рот отверст:
сморщились мысли, сверкнув и прореяв
пятьдесят миллионов верст.

Пятьдесят сияющих миллионов
обухом пали на череп земле,
на которой гнусили: «…Во время оно…»
И брехал на жизнь пистолет.

И люди, не чуя горящих подметок,
бросая детей и давя стариков,
помчались, сбивая плевки пулемета,
глазеть на свершенное чудо веков.

– Неужели ж не бред? Неужели не сон?
– Какое! Слепые от света мечутся!!
– Тише!!!
«Земля. Говорит Эдисон».
«О-т-в-е-ч-а-е-т
с-ы-н ч-е-л-о-в-е-ч-е-с-к-и-й».

Бедности дней,
сумраку дней,
нищенству дней

Жизнь – все видней,
боль – все родней.
Сердце, бледней!

Сказка – как быль,
были – что бред, –
в серый ковыль
втоптанный след.

Взвит над страной
крик громовой:
«Встань предо мной,
как лист пред травой!»

Ванька-дурак,
черная кость,
свищет в кулак
в сумрак и в злость.

Сердцу – напасть
стиснулось в ком.
Что мне за сласть
в свисте таком?

Катится свист,
валится лист.
Это я сам
вьюсь по лесам?

Мчусь целиной?
Вьюсь синевой? –
«Встань предо мной,
как лист пред травой!»

Впали бока
в пенном поту,
чья-то рука –
хвать на лету!

В ухо мне влез,
вылез в уста,
стал перед лес
чист, как хрусталь

Цвет ковылей
сломит ли злость?
Ярче белей,
конская кость!

Бедности дней!
Жалости дней!
Милости дней!

Жизнь – все видней!
Боль – все родней!
Сердце, бледней!

На мирно голубевший рейд
был, как перчатка, кинут крейсер,
от утомительного рейса
спешивший отдохнуть скорей…

Но не кичитесь, моряки,
своею силою тройною:
тайфун взметает здесь пески –
поэт идет на вас войною!

Пусть взор, склоняющийся ниц,
покорный силе, вас встречает,
но с опозоренных границ
вам стих свободный отвечает.

Твоей красе никто не рад,
ты гость, который не был прошен,
о, серый, сумрачный пират,
твой вызов – будущему брошен.

Ты, седовласый капитан,
куда завел своих матросов?
Не замечал ли ты вопросов
в очах холодных, как туман?

Пусть желтолицый злобно туп,
но ты, свободный англичанин,
ужель не понял ты молчаний,
струящихся со стольких губ?

И разве там, средь бурь и бед,
и черных брызг, и злого свиста
не улыбалося тебе
виденье Оливера Твиста?

И разве там, средь бурь и бед,
и клочьев мчащегося шторма
не понял ты, что лишь судьбе
подвластна жизнь и жизни форма?

Возьмешь ли на себя вину
направить яростные ядра
в разоруженную страну
хранимую лишь песней барда?

Матрос! Ты житель всех широт!..
Приказу ж: «Волю в море бросьте» –
Ответствуй: «С ней и за народ!»
И – стань на капитанский мостик!

Взметни скорей булавою,
затейница русских лет,
над глупою головою,
в которой веселья нет.

Ты звонкие узы ковала
вкруг страшного слова «умрем».
А музыка – ликовала
во взорванном сердце моем.

Измята твоих полей лень,
за клетью пустеет клеть,
и росный ладан молелен
рассыпан по небу тлеть.

Яркоголовая правда,
ступи же кривде на лоб,
чтоб пред настающим завтра
упало вчера – холоп!

Чтоб, в облаках еще пенясь,
истаяла б там тоска!
Чтоб город, морей отщепенец,
обрушился в волн раскат!

Над этой широкой солью,
над болью груженых барж –
лишь бровь шевельни соболью –
раздастся северный марш.

Взмахни ж пустыми очами,
в которых выжжена жуть, –
я здесь морскими ночами
хожу и тобой грожу!

Еще и осени не близко,
еще и свет гореть – не связан,
а я прочел тоски записку,
потерянную желтым вязом.

Не уроню такого взора,
который – прах, который – шорох.
Я не хочу земного сора,
я никогда не встречу сорок.

Когда ж зевнет над нами осень,
я подожгу над миром косы,
я посажу в твои зеницы,
такие синие синицы!

Вьюги в сияющих усах
промчался спугнутый русак.

Прочтут ли серебряный бред
блестящие белые притчи,
где бега оставленный след
оттиснулся ужаса швыдче?

Есть повесть – на скинутой шкуре
от прыгавших прежде пружин,
как вьюга задумчиво курит
над призраком серых дружин.

Здесь столько таимых ночевок,
какою-то думой печалясь,
обрывками лиц Пугачева
во тьме над плечами качалось.

И кто-то, звеневший как деньги,
назвал себя именем Стеньки!

Еще не успеешь завиться,
как входит и свистнет Савицкий!

Я сам, свой отрезанный ус
увидев, – с ножом обернусь…

В морозную синь отуманясь,
рукой опираясь на села, –
здесь в каждой звезде – самозванец
стоит, молодой и веселый!

Наши лиры заржавели
от дымящейся крови,
разлученно державили
наши хмурые брови.

И теперь перержавленной лирою
для далеких друзей я солирую:

«Бег
тех,
чей
смех,
вей,
рей,
сей
снег!

Тронь струн
винтики,
в ночь лун,
синь, теки,
в день дунь,
даль, дым,
по льду
скальды!»

Смеяв и речист,
смеист и речав,
стоит словочист
у далей плеча.

Грозясь друзьям усмешкою веселой,
кричу земли далеким новоселам:

«Смотри-ка пристально –
ветров каприз стальной:
застыли в лоске
просты полоски,
поем и пляшем
сиянье наше,
и Север ветреный,
и снег серебряный,
и груди радуг,
игру и радость!

Тронь струн
винтики,
в ночь лун,
синь, теки,
в день дунь,
даль, дым,
по льду
скальды!»

Когда качнется шумный поршень,
и небеса поголубеют,
и пронесется низко коршун
над голубиной колыбелью, –
какой немеющей ладонью
сберут небесные одонья?

Владения осеннего тепла,
где смерти сон – приветливый шабёр,
и если ты – осенний лист, – не плачь:
опрятен дней расчесанный пробор.