Николай Асеев - Избранное

Мне в утреннем душистом хламе
зарыться сладко в сон и в тишь,
но солнце, – рыжими хохлами
сверкая, захохочет с крыш.

Пока же мир поет: «Осанна!» –
пока никто не увидал, –
скорее – в небеса, Оксана,
навек, навек и без следа!

Чернеют голоса рабочих,
цепляясь в небо, лезет дым,
и скверною зловещих бочек
изруган запах резеды…

И вот бредут комочки ваты, –
о, сколько этим лицам лет?!
«Вы вечно, вечно виноваты:
мы вновь остались на земле!»

А если песня, над нами вспархивая,
звенела – вольна и дика,
вы все говорили, что это анархия
взметает тело стиха!

В единственно нежном горле,
обмытом песнею лет,
вы смех превратите скоро ли
в сухих позвонков скелет?

Единственный житель города,
имеющий право жить,
пронесший голову гордой
сквозь рухнувшие этажи, –

Стоит и небом любуется,
сияет и смотрит вверх.
О – как бы – в безумное буйство
он ваше разумье не вверг?!

Нет! Вросши в ночи лиловые,
доверив ветру виски,
идет он, презрительно сплевывая
слюну голодной тоски;

Скользит на розовой нечисти
земных изолганных зорь –
он, новый враг человечества,
залитый дождей слезой.

И вот заигравший призыв,
разрезавший мира секунды,
и – нету предела грозы
весь мир закружившего бунта.

И бьет потрясающий пульс
раздутых тревогой артерий,
и в бурю разбуженных улиц
врывается крик о потере.

Конвульсий веселых толпа
взбугрила лазурное ложе,
и – неба дурацкий колпак
висит, как змеиная кожа.

И длится взыгравших планет
кощунственно сладкая пляска:
на каждой свободной стране
горит огневая повязка!

Шатаются неба штанги,
шелк мира измят и скомкан.
Еще один падший ангел
запел неожиданно громко.

Губам, губам барабан дай!
Трубите, глаза, тревогу!
Годов обложены бандой,
проложим сквозь век дорогу!

Вы черной стеной стоите,
а мы – одни перед всеми…
За мной, мой брат и воитель,
на это крапивное семя!

Взлетай над призрачной бандой!
Дорогу! Дорогу! Дорогу!
Губам, губам барабан дай!
Глаза, трубите тревогу!

В глазах качается пламя.
На голову лаву лей им!..
О мира минувшем хламе –
не вспомним и не пожалеем!

Эй! Вверх подымите бороды,
глаза протирайте, пуча:
единственный житель города
струит стрекозой сквозь тучи!

Его самолет лунеет
и лижет вселенский лед,
и песня, как флаг,
     а за нею
летучих племен полет.

Где скрыт от взоров любопытных
мороза цвет – белокопытник, –
я – выбран осени в хорунжие
весны холодной – свежей волей
несу последнее оружие
на огневые крики боли.

На выкрики клювов утиных,
гремящих от тихой реки,
летят на своих паутинах
сквозь синюю даль пауки.

Охотник! Напрасно ты целишь
в летящую дикую прелесть:
прозрачный ломается шерешь,
и – песня со смертью расстрелись,
и смерть, посидевши на мушке,
рассыплет по берегу смушки.

Этот лес еще не очень
обожжен и позолочен,
этот день еще не так
полон бегством птиц и птах, –
но, грубостью боли терзаясь,
кричит человечески заяц;
и леса невидную убыль
обрежут косые дробины:
и – падает с дерева дупель
сквозь красные капли рябины;
и тлеют поляны от лая,
от хриплого желтого смеха,
где мчатся лисицы, пылая
летающим пламенем меха;
и воют пришедшие с Волги
веселые сивые волки!

Мы пили песни, ели зори
и мясо будущих времен. А вы –
с ненужной хитростью во взоре,
сплошные темные Семеновы.

Пусть краб – летописец поэм,
пусть ветер – вишневый и вешний.
А я его смачно поем,
пурпурные выломав клешни!

привязанные к колесу
влачащихся дней и событии,
чем бить вас больней по лицу,
привыкших ко всякой обиде?

О если бы ветер Венеции,
в сплошной превратившийся вихрь
сорвав человечий венец их,
унес бы и головы их!

О, если б немая кета
(не так же народ этот нем ли?)
с лотков, превратившись в кита,
плечом покачнула бы землю!

Окончатся праздные дни…
И там, где титаны и хаос,
смеясь, ради дальней родни,
прощу и помилую я вас.

Привязанных же к колесу,
прильнувших к легенде о Хаме, –
чем бить вас больней по лицу,
как только не злыми стихами?!

Скорей, завистник мой, свой нож иззубривай!
Во сне качается мой рог изюбревый,
во сне качается, во тьме кончается,
кровавой каплею в конце венчается.

Дороги голубые от дождя,
вы увели всемирного вождя,
увили вы его в ночную темь,
не увидал никто его зачем?

Осень семенами мыла мили,
облако лукавое блукало,
рощи черноручье заломили,
вдалеке заслушавшись звукала.

Солнце шлялось целый день без дела.
Было ль солнца что светлей и краше?..
А теперь – скулой едва прордело,
и – закат покрылся в красный кашель.

Синий глаз бессонного залива
впился в небо полумертвым взглядом.
Сивый берег, усмехнувшись криво,
с ним улегся неподвижно рядом…

Исхудавший, тонкий облик мира!
Ты, как тень, безмочен и беззвучен,
ты, как та заржавленная лира,
что гремит в руках морских излучин.

И вот –
завод
стальных гибчайших песен,
и вот –
зевот
осенних мир так пресен,
и вот –
ветров крепчайших рев.
И вот –
гавот
на струнах всех дерев!

Не верю ни тленью, ни старости,
ни воплю, ни стону, ни плену:
вон ветер запутался в парусе,
вон – волны закутались в пену.

Пусть валится чаек отчаянье,
пусть хлюпает хлябями холод –
в седое пучины качанье
бросаю тяжелый стихов лот.

А мы на волне покачаемся,
посмотрим, что будет, что станет.
Ведь мы никогда не кончаемся,
мы – воль напряженных блистанья!

А если минутною робостью
скуют нас сердца с берегами –
вскипим! И над синею пропастью
запляшем сухими ногами.