Николай Асеев - Избранное

Так, значит, и мы по небесным развалинам
брели, спотыкаясь, в урочном бреду, –
лишь горних селений названья назвали нам,
как мертвые губы шепнули: «Приду!»

Так, значит, в такую же ночь и задумано,
сосчитано, собрано, снизано в нить
беззвучье тоски сумасшедшего Шумана,
чтоб в небе весеннем заразой загнить?!

Пусть так! Под одеждой твоей осиянною
я больше весны не увижу опять,
я знаю, я смею: тебя – Несмеяною
и мне усмехнувшейся надо назвать!

Ночь в ночь…
Точь-в-точь –
одна, как другая!
Какую выделить?
Обрядить в звезды?
Повенчать с будущим?
Вылепить в песен воске?

Перебегая,
видели
версты
мировое синее блюдище –
огромным, пустым и плоским.

Может, вправду вселенная кружится
и ветр не колеблет свечи планет?
Но – дыбом встают волоса от ужаса
при мысли, что не было мира и нет.

В гулких лесах
по тропинкам рыская,
помня о дальних небес чудесах,
видя свое
дорогое и близкое
зыбким на мира мощных весах, –
снова вопя,
зарезанная заря
прокрасит холмы убегающим следом:
опять и опять
изрешетивший небо заряд
зверю двуногому будет неведом.

Пусть
мягче тигровой лапы
вечер на горло наступит,
весь
в шорохах автомобильных шин, –
снова грусть
засветит угрюмые лампы –
темную снова глазами пустоту пить,
пока не измерит вселенскую весь
призрачный торгаша аршин.

Ночь в ночь!
Чем же отмоете
приросшую к каждому сердцу ночь вы?
Пуля и нож,
войте не войте, –
кровь уже хлещет в бездонные почвы.

День в день
вдень:
придутся один на один,
ум прикуют на беззвучную цепь,
и только по датам смертей и родин
различишь с десяток
с важнейшим
в конце.

Выверни наизнанку –
та же синь:
весен булавочные уколы,
темные отеки осени
крутят земли замызганную шарманку
на выдуманной оси.

Все одно:
в море войдешь,
улыбаясь
плавному сгибу морского хребта…
Так же и в дни.
Дно?
Дна не найдешь,
только глубь голубая, –
ей о себе станешь шептать.

День в день
вдень,
стань тихонько сбоку сам:
ни один не выдастся профиль,
точно дьявольским фокусом
дурачит ярмарку Мефистофель.

Вот
новый опыт
над участью человека
той же зловещей фантазии:
две тени показались
на транспаранте двадцатого века –
изъеденный банкиром лик Европы
и гневом задернутое лицо Азии.

Со сталелитейного стали лететь
крики, кровью окрашенные,
стекало в стекольных, и падали те,
слезой поскользнувшись страшною,

И был соловей, живой соловей,
он бил о таком и об этаком:
о небе, горящем в его голове,
о мыслях, ползущих по веткам.

Он думал: крылом – весь мир обовью,
весна ведь – куда ни кинешься…
Но велено было вдруг соловью
запеть о стальной махинище.

Напрасно он, звезды опутав, гремел
серебряными канатами, –
махина вставала – прямей и прямей
пред молкнущими пернатыми!

И стало тогда соловью невмочь
от полымем жегшей одуми:
ему захотелось – в одно ярмо
с гудящими всласть заводами.

Тогда, пополам распилив пилой,
вонзивши в недвижную форму лом,
увидели, кем был в середке живой,
свели его к точным формулам.

И вот: весь мир остальной
глазеет в небесную щелку,
а наш соловей стальной,
а наш зоревун стальной
уже начинает щелкать!

Того ж, кто не видит проку в том,
кто смотрит не ветки выше,
таким мы охлынем рокотом,
что он и своих не услышит!

Мир ясного свиста, льни,
мир мощного треска, льни,
звени и бей без умолку!
Он стал соловьем стальным!
Он стал соловьем стальным!..
А чучела – ставьте на полку.

Жестяной перезвон журавлей,
сизый свист уносящихся уток –
в раскаленный металл перелей
в словолитне расплавленных суток.

Ты гляди: каждый звук, каждый штрих
четок так – словно, брови наморщив,
ночи звездный рассыпанный шрифт
набирает угрюмый наборщик.

Он забыл, что на плечи легло,
он – надвое хочет сломаться:
он согнулся, ослеп и оглох
над петитом своих прокламаций.

И хоть ночь, и на отдых пора б, –
ему – день. Ему кажется рано.
Он качается, точно араб
за широкой страницей Корана.

Как мулла, он упрям и уныл,
как араба – висков его проседь,
отливая мерцаньем луны,
не умеет прошедшего сбросить.

У араба – беру табуны,
у наборщика – лаву металла…
Ночь! Меня до твоей глубины
никогда еще так не взметало!

Розовея озерами зорь,
замирая в размерных рассказах,
сколько дней на сквозную лазорь
вынимало сердца из-за пазух!

Но – уставши звенеть и синеть,
чуть вращалось тугое кормило…
И – беглянкой блеснув в вышине –
в небе вновь трепетало полмира.

В небе – нет надоедливых пуль,
там, не веря ни в клетку, ни в ловлю,
ветку звезд нагибает бюль-бюль
на стеклянно звенящую кровлю.

Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?..
только видеть и знать захотим мы –
и засветится синий сераль
под зрачками поющей Фатимы.

И – увидев, как вьется фата
на ликующих лицах бегоний, –
сотни горло раздувших ватаг
ударяют за нею в погоню.

Соловей! Россиньоль! Нахтигаль!
Выше, выше! О, выше! О, выше!
Улетай, догоняй, настигай
ту, которой душа твоя дышит!

Им – навек заблудиться впотьмах,
только к нам, только к нам это ближе,
к нам ладонями тянет Фатьма
и счастливыми росами брызжет.

Удар в сто сорок тысяч вольт
какую может вызвать боль?
Нет, не предмет такого ты удара!..
Земле – и той рванет кушак,
земле – и той звенит в ушах,
земле – и той не сходит это даром!

Если уж веровать в старого,
то – посмотрите: бог сам
учится тучи пропарывать
рваным ударом бокса!
Потного ливня хлюща
весь. Ему в небе тесно,
вот он идет и плющит
воздуха взбухшее тесто.

Ветер не сдался. Вымок.
Виснет спиной на канате…
Что ни удар, то – мимо,
мимо скользит фанатик!

Корчась во тьме караморой,
выдумав сто защит,
пяткой уперся в раму,
синим огнем трещит,