Николай Асеев - Избранное

И разве – храбрость
подставить сердце
под свой удар?..
Ведь если на борт
кренится сердце, –
куда? Куда?!

Ничего не отвечала,
только – жилка билась шибко –
рвало сердце грудь,
да у алого причала
мглилась в горькую улыбку
первых весен грусть.

И от слов ли, от грусти, от эха ли,
не поймет она, видно, сама,
вслед за нею – поплыли,
поехали переулки, сады и дома.

Темный город на привязи кружится…
Вот он – дрогнет и тронется прочь;
в нем весенняя каждая лужица
расплескалась рыданьями в ночь.

Все отметят лишь беглое облако,
я ж запомнить успею одно:
как за молнией горького облика
Уходила земля из-под ног.

И когда прибежали
знакомые, –
как расспросишь, о чем и о ком ее?..
Так же дни дребезжали, влекомые
лошадиною силой земной…

За мной!
Я сейчас расскажу
про жуть
этих первых слепых этажей.
Это ж ей
и пришлось познакомить
сердце с пулей так близко, так коротко
из-за жирного жадного выродка,
половицы прогнувшего в доме.

Спеши
на подушках мигающих шин
с распластанной навзничь любиться!
Скорее, скорее, скорее, убийца,
над мертвой пляши!

В судорогах последних опадающего живота
выуди судорогу страсти,
зови за собою очередь жирных ватаг –
она у тебя во власти!

Она не прогонит,
не плюнет в хайло:
она – растаяла,
стала – покойник.

По улицам пахло свечами зажженными,
и дым панихидный свивался в туман,
и смерть расстилалась шагами саженными,
по скользким ступеням сводила с ума.

Угаснувший взор был безлунный и матовый,
надвинулось небо совиным крылом,
и сердце стучало: «Скорее захватывай!
Сегодня – не позже – весны перелом!»

Сегодня, не позже. Но раньше ли, позже ли –
так значит, весна тому стала виной,
что тысячи умерших Лазарей ожили
и встали, туман закачав пеленой?

Так, значит, и мы по небесным развалинам
брели, спотыкаясь, в урочном бреду, –
лишь горних селений названья назвали нам,
как мертвые губы шепнули: «Приду!»

Так, значит, в такую же ночь и задумано,
сосчитано, собрано, связано в нить
беззвучье тоски сумасшедшего Шумана,
чтоб в небе весеннем заразой загнить?

Пусть так. Под одеждой твоей осиянною
я больше весны не увижу опять,
я знаю и помню: тебя Несмеяною
на жизнь усмехнувшейся надо назвать!

Что ж мне жалеть ее,
о милой знакомой плакать,
ту, что теперь гниет
под протравкой весеннего лака?
Жалости в сердце нет,
только в звериной злобе
сердце – стальной стилет,
спрятанный между ребер.
Но если мир-ханжу,
замучивший тебя, встречу, –
в спину ему вонжу
красную правду стилечью
и, поворачивая острие
в дрожащем последней дрожью,
тихо спрошу про нее,
нынче проросшую рожью.

Какие умы
чумы не боятся?
И только мы –
кольцо удальцов –
в лицо чумы
смеем смеяться!
Ничто чума,
когда у жены
волосы страстью к старости крашены.
Ничто чума,
когда сожжены
глаза и в зеркале теплятся страшно…
Вчера – глядел:
китаец в схватках
вился, пеной пыль замесив.
А вечер рдел –
губная помадка, –
чесоткой звезд щекочась в небеси.
И я увидал:
косые глазища, –
зрачки почти, почти стекленя,
в моих последней надежды ищут,
последнего в мире видя меня.
Он смолк,
а зрачки я забрал с собою:
они помогут моим сиять,
когда – к последнему мира забою –
себя подведу, чтоб взорваться, – я.

В стоны стали погруженным,
в шепот шкива, в свист ремня,
как мне кинуть по «Гужонам»
радость искрой из кремня?

Как мне выбить, вырвать, вызвать,
не успевши затвердеть,
из-за лязга, из-за визга
дрожь у тысячи сердец?

Ты о чем замолк, формовщик?
Выбей годы в звон листа!
За тебя теперь бормочет
закипающая сталь.

Тугоплавкого металла
зачерпни и пей до дна:
ведь и этой песни алой
влага горлу холодна.

Если горло стало горном,
день – расплавленным глотком,
надо выть огнеупорным,
мир тревожащим гудком.

Надо вызнать кранов скрежет,
протереть и приладнять
все, что треплет, кружит, режет
болью будущего дня.

Пусть же все колеса сразу
затрепещут, зазвенят –
сложат песню – к фразе фразу,
прокатив через меня!

Нынче утром певшее железо
сердце мне изрезало в куски,
оттого и мысли, может, лезут
на стены, на выступы тоски.

Нынче город молотами в ухо
мне вогнал распевов костыли,
черных лестниц, сумерек и кухонь
чад передо мною расстелив.

Ты в заре торжественной и трезвой,
разогнавшей тленья тень и сон,
хрипом этой песни не побрезгуй,
зарумянь ей серое лицо!

Я хочу тебя увидеть, Гастев,
длинным, свежим, звонким и стальным,
чтобы мне – при всех стихов богатстве
не хотелось верить остальным;

Чтоб стеклом прозрачных и спокойных
глаз своих разрезами в сажень
ты застиг бы вешний подоконник
(это на девятом этаже);

Чтобы ты зарокотал, как желоб
от бранчливых маевых дождей;
чтобы мне не слышать этих жалоб
с улиц, бьющих пылью в каждый день;

Чтобы ты сновал не снов основой
у машины в яростном плену;
чтоб ты шел, как в вихре лес сосновый,
землю с небом струнами стянув!..

Мы – мещане. Стоит ли стараться
из подвалов наших, из мансард
мукой бесконечных операций
нарезать эпоху на сердца?

Может быть, и не было бы пользы,
может, гром прошел бы полосой,
но смотри – весь мир свивает в кольца
немотой железных голосов.

И когда я забиваю в зори
этой песни рвущийся забой, –
нет, никто б не мог меня поссорить
с будущим, зовущим за собой!

И недаром этот я влачу гам
чугуна и свежий скрежет пил:
он везде к расплывшимся лачугам
наводненьем песен подступил.

Я тебя и никогда не видел,
только гул твой слышал на заре,
но я знаю: ты живешь – Овидий
горняков, шахтеров, слесарей!

Ты чего ж перед лицом врага стих?
Разве мы безмолвием больны?
Я хочу тебя услышать, Гастев,
больше, чем кого из остальных!