Николай Асеев - Избранное

Ветка в стакане горячим следом
прямо из комнат в поля вела
с громом и с градом, с пролитым летом,
с песней ночною вокруг села.

Запах заспорил с книгой и с другом,
свежесть изрезала разум и дом;
тщетно гремела улицы ругань –
вечер был связан и в чащу ведом.

Молния молча, в тучах мелькая,
к окнам манила, к себе звала:
«Миленький, выйди! Не высока я.
Хочешь, ударюсь о край стола?!

Миленький, вырвись из-под подушек,
комнат и споров, строчек и ран,
иначе – ветром будет задушен
город за пойманный мой майоран!

Иначе – трубам в небе коптиться,
яблокам блекнуть в твоем саду.
Разве не чуешь? Я же – Жар-птица –
в клетку стальную не попаду!

Город закурен, грязен и горек,
шелест безлиствен в лавках менял.
Миленький, выбеги на пригорок,
лестниц не круче! Лови меня!»

Блеском стрельнула белее мела
белого моря в небе волна!..
Город и говор – все онемело,
все обольнула пламенней льна.

Я изловчился: ремень на привод,
пар из сирены… Сказка проста:
в громе и в граде прянула криво,
в пальцах шипит – перо от хвоста!

Ай дабль, даблью.
Блеск домн. Стоп! Лью!
Дан кран – блеск, шип,
пар, вверх пляши!

Глуши котлы,
к стене отхлынь,
формовщик, день, –
консервы где?

Тень. Стан. Ремень,
устань греметь.
Пот – кап, кап с плеч,
к воде б прилечь.

Смугл – гол, блеск – бег,
дых, дых – тепл мех.
У рук пристыл,
шуруй пласты!

Медь – мельк в глазах.
Гремит гроза:
Стоп! Сталь! Стоп! Лью!
Ай, дабль, даблью!!

Человек человеку волк…
Что ж ты прячешь клыки золотые?
Я и сам из могилы Батыя
его череп, рыча, уволок!

И теперь ты – хитри не хитри –
предо мной не прикинешься добрым:
вижу – водишь глазами витрин
по моим обтянувшимся ребрам.

Ты! Напрасно открыла плечо,
облеченная в жемчуг красотка,
нежный стан твой из варева соткан,
в нем – горячее пойло течет.

Ты все думаешь жить-поживать,
набухая изюминой плоти?!
Но не трудно жевать кружева
тем, кто глину сжует и проглотит.

Берегитесь взбесившихся дней!
Небо синее десны ощерит,
и запрыгают кольцами звери
все грознее, грозней, голодней.

Сердце тучей бездождной сжимай,
чтоб текло оно влагой, как творог!..
Ведь не даст обезумевший май
никому никаких отговорок.

Он пропитан цветком белены
над распухнувшим с голоду годом,
ядовитой голодной слюны
он синеет густым ледоходом.

И под грохот расколотых блюд
отплясавши последнюю пляску,
он на площади города, лют,
сядет вялою челюстью ляскать!

Про пропасть и радость пропели пропеллеры,
провеял весенний воздушный сквозняк,
масштабом пробегов всю землю измерили,
и снова замолкла глухая возня.

Меня уложили на ложе Прокрустово
в каком-то безвыходном сонном краю.
Я смирно лежал и тихонько похрустывал,
и – больше не в силах – встаю и пою!

Но губы раскрыты – а звуков не слышится.
Где голос, где голос большой и прямой?
Склонись, камертона весенняя ижица
той вешки, что билась и никла зимой.

Витрина Мясницкой приколота к синему,
застыла, затлела – три века назад.
Мы требуем ветра прожиточный минимум,
и свежесть, и верность у весен в глазах.

Не нам тосковать и печалиться по дому –
по дням, отошедшим в бесславие лет.
Мы – фабрик внимаем железному вотуму,
разбившему прежнего времени бред.

Не нам у безмолвия милости снискивать,
пища фистулой королев и пажей, –
и ваши мечты, как и ваши Мясницкие,
мы скроем под лавой двухсот этажей.

И ветер весны поднимаем мы заново,
и жить нам светло и бороться легко,
и мы не преклоним зрачка партизаньего
перед интервенцией прошлых веков!

Бабахнет весенняя пушка с улиц,
завертится солнечное ядро,
и таешь весенней синей сосулей
от лирики, плечи вогнавшей в дрожь.

И вот реквизируешь этот, первый,
хотя б у Уэллса взятый планёр,
лишь бы не так рокотали нервы,
лишь над весной подняться б на нем.

Люди века бы еще храпели,
жизни обрубленной нежа хрящ,
но разрезающий время пропеллер –
вот он, стоит дрожащ и горяч.

Винт заведен. Будью овеян,
клапаны сердца строже проверь,
в память вцепись руками обеими –
хлопнет в былое глухая дверь.

Город вдруг посерел и растаял –
помнил кого, думал о ком,
в землю с плечами снова врастая,
свертывается, как молоко.

Колоко-колоко, колко-колко!
(Это пульки звенят о гортань.)
Тише, тише, тише – и смолкло,
мутью вкружились, рябя борта.

Огромный глаз косоугольный
проплыл, напрягся и застыл.
Не бывший бог ли, нынче вольный,
о синий оперся костыль?

За ним: гарнирами зарницы,
любовь, гимназия, ладонь,
любимая… И вот граница,
и гладко времени плато.

Снаряд начинает швырять, –
нашатырного спирта и брому!
Мы стали в столетьях шнырять,
струясь по ухабному грому.

Из яростной давки домов,
из зверьего древнего вою,
над былей зенитом замыв,
выносимся звонкой кривою.

Последним сознаньем светля
в шуршащем обвалами мраке,
мертвит и сливает петля
пройденного опыта накипь.

Линия прогиба! Цель в лоб!
Нет, это не гибель: винт – хлоп!
Жилится висками гнев-зной,
Волю мы сыскали – дней дно!

Опускаясь в скафандрах света,
в пуповинах путаясь труб,
открываем и чуем – это:
цветогранный свободный труд.

Кто из нас, предчувствием старший,
поглядит, занемевши, вниз?
Нам навстречу – ударов марши!
Нам навстречу – слепленье линз!

Мы говорим с рядами рифм,
стоящих за станками,
и нам ответом – радуг взрыв
шлифует звездный камень.

  «Зачем, кому носить?!
Каким таить хоромам?»

  «Рычаг. В небес массив
на грудь ветрам и громам!
Затем, что радость есть рукам
метаться в деле вихрем,
и эту радость по строкам
своим ты тоньше выгрань,
и эту радость по сердцам
продень и дай им рдеться,
не замирать, не созерцать,
трудеть – игрою детства».