Николай Асеев - Избранное

Еще, еще грома, и лязг,
и цвет светимых музык.
Но разве выдержал бы глаз
такую уйму груза?

Бровь рассекши о земную сферу,
воротимся к РСФСРу.
Здравствуй, временем плывущая страна,
будущему бросившая огненный канат!

Бабахнет весенняя пушка с улиц,
завертится солнечное ядро,
и таешь весенней синей сосулей
от лирики, плечи вогнавшей в дрожь!

Белые бивни
 бьют
 в ют.
В шумную пену
 бушприт
 врыт.
Вы говорите:
 шторм –
 вздор?
Некогда длить
 спор!

Видите, в пальцы нам
 врос
 трос,
так что и этот
 вопрос
 прост:
мало ли видел
 матрос
 гроз, –
не покидал
 пост.

Даже и в самый
 глухой
 час
ветер бы вынес
 слугой
 нас,
выгнувши парус
 в тугой
 пляс,
если б – не тот
 раз.

Слишком угрюмо
 выл
 вал…
Бурный у трюма
 был
 бал…
Море на клочья
 рвал
 шквал…
Как удержать
 фал?

Но не от ветра
 скрипел
 брус, –
глупый заладил
 припев
 трус:
«Слишком тяжелый
 у нас
 груз.
Слышите стен
 хруст?»

Шкипер рванул его:
 «Брысь
 вниз.
Будешь морочить нас
 правь
 вплавь.
Слишком башку твою
 весь
 рейс
клонит золота
 вес».

Этот в ответ:
 «Груз –
 сух,
море – стекло,
 и циклон –
 глух,
если ты в траверс
 чужих
 бухт
станешь, как добрый
 друг.

Если ж пушечный
 рвет
 рот
теплых и ласковых
 вод
 ход,–
даже речной
 уведет
 брод
в черный
 водоворот.

Пороха с нами
 сто
 тонн.
В золоте нашем
 злой
 звон.
Тот, кто дрожа
 сторожит
 бастион,–
тот же моряк
 он.

В тыл ему станет
 наш
 десант.
Тени бредут
 редут
 спасать…
Нет, если есть
 еще
 небеса,
наши слетят
 паруса».

Взрыв рук
 простерт
 за борт.
Темен
 восток
 и жесток.
Бурей рангоут
 всклокочен
 в стог…
А человек –
 листок.

Скалы видали
 в пяти
 шагах,
как человечья
 тоска
 нага,
как человечья
 душа
 строга
даже
 и у врага.

Белые бивни
 бьют
 в ют.
В шумную пену
 бушприт
 врыт.
Кто говорит:
 шторм –
 вздор,
если утес –
 в упор?!

Старая Англия,
 встань, грозна,
В Черное море
 пошли грома.
Станут русские
 тверже знать
мощь твоих
 плавучих громад.

Грянь канонадой
 в далекий порт,
круглые ядра
 на берег ринь.
Семь вымпелов,
 наклоните борт.
Стань в полукружье их,
 «Черный принц».

Золотом красным
 наполнен трюм
Взвесил слитки
 лорд-казначей.
Много матросских
 суровых дум
сдавит оно
 в черноте ночей.

«Черный принц»
 покидает рейд.
Лорд-казначей
 отошел ко сну.
Сон его пучит
 клокастый бред:
руки со дна
 берут казну.

Страшно в трюме
 горит заря.
Ветер, что ли,
 трубит в жерло:
«Дна не найдут
 твои якоря,
канет в бездну
 тяжелый лот».

Хриплый голос
 гремит сквозь сон:
«Лорд-казначей,
 скажи жене, –
скрыли под грузом
 мое лицо
восемьдесят
 саженей.

Лорд-казначей,
 я – не трус.
Помни, помни,
 что я сказал, –
сильные руки
 подымут груз,
бросят в лицо
 твоим внукам залп.

Лорд-казначей,
 не спи, не спи.
Крепче в руке
 сжимай ключи.
Будет Вестминстер
 в пыль разбит
золотом, вставшим
 со дна пучин.

Станет луною
 сверкать гладь.
Золотом будет
 звенеть стих.
Это тяжелая
 дней кладь
гордых потомков
 потопит твоих».

С белой постели
 встает лорд.
Окна в тумане
 мешают спать.
Тих и спокоен
 безмолвный порт.
Волны на Темзе
 не всхлынут вспять.

Белые бивни
 бьют
 в ют.
В шумную пену
 бушприт
 врыт.
Вы говорите:
 шторм –
 вздор?
Мало ль их было
 с тех пор?!

Месяца блеском
 облит
 мыс.
Долго ли шли
 корабли
 вниз?
Веет ли в Англии
 наш
 бриз,
переходя
 в свист?

Гор гранитный
 кулак
 груб.
Если скула
 о скалу –
 труп.
Ласково стелется
 поутру
 дым
из больших
 труб.

Мокрою крысой
 скользит
 кран.
Долго лизать нам
 рубцы
 ран.
Выйди же,
 лет прорезав
 туман,
бриг из чужих
 стран!

Грохот подъемных
 цепей,
 грянь.
Прошлое темных
 зыбей,
 встань.
Все просквози
 и промой
 всклянь,
утра синяя
 рань.

Тот, кто погиб,
 нам
 не враг.
Наши враги
 затаили
 страх.
Видят: над зыбью
 утихших
 влаг
вьется советский
 флаг.

Это не только
 России
 цвет.
Это – всем,
 кто увидел
 свет,
всем, кто развеял
 клокастый
 бред
ради алеющих
 лет.

Кончен спор
 дублона
 с рублем.
Ветер в песню
 навеки
 влюблен.
Пойте ж эту
 над кораблем
каждый в сердце
 своем!

Жизнь отходит, как скорый,–
на коня!
Стисни зубы и шпоры –
нагоняй!
Сердце – порохом ночи
заряди,
жизнь – курьерским грохочет
впереди.
Ты со мной не поспоришь:
я могу
зацепиться за поручнь
на бегу.
Из-за кос этих рыжих
рубежа
я могу и по крыше
пробежать.
Затаясь от погони,
всех скупей,
ты в каком же вагоне
и купе?

И волосы вовсе не были рыжими,
и ветер не дул в лоб,
и в жизни –
   гораздо медленней движимы
экспресс и конский галоп.
Да и на экране –
     все площе и мельче
отбрасывалось
    и серей,
но был у механика приступ желчи, –
и лента пошла скорей.
Кружилось, мерцало, мелькало, мчало,
сошел аппарат с ума;
кончалась
   и вновь начиналась сначала
не лента,
   а жизнь сама!
Валились на зрителя метры и жесты
смешавшихся сцен и чувств…
И думалось залу.
     в огне происшествий
не я ли уже верчусь?
Но если механик движенье утроит
в разгаре сплошных погонь, –
от тренья
   нагреется целлулоид,
и все зацелует огонь!
Сухая коробится губ кожа,
и, воя, вал встал:
«О, боже, на что же это похоже!
Свет! Свет в зал!»
Но поздно. Уже истлела таперша.
Везде синеет беда!
И факелами живыми от Корша
проборы – в задних рядах.
Пола пополам, и глаза навыкат:
«Вот так ни за что пропал!
Пробейте костями запасный выход!»
Но гарью и он пропах.
Хрипенье и клочья жирного дыма…
И ты,
  над всеми – одна,
не сходишь заученно-невредимо
с горящего полотна.