Николай Асеев - Избранное

Он слово сронил –
     и пошла колебать
волна за волною
    снова…
И в слове –
   не удаль и не похвальба, –
пальба была
   в каждом слове.
И гребнями взмылился
      белый отряд,
и в сердце –
    ветра колотье;
и мы ночевали
    три ночи подряд,
друг друга
   грея в болоте.
От стужи
   рассветного неба
       дрожа,
следили мы
   месяца смену;
камыш мы ломали
     замест фуража
и пили
  болотную пену.
И дыбил коня
    на опушке казак,
в трясине нас
    выискать силясь;
и звезды у нас
    грохотали в глазах,
когда они
   с неба катились.

Кто мог бы понять,
     что меж этих толстух,
в которых
   я рифмой возился, –
с грозовых просторов
      рязанский пастух
стрелой громовою вонзился?
Что,
 голову на руки облокотив,
совсем поблизости,
     рядом,
весь пляж и весь мир –
      партийный актив
суровым
   меряет взглядом?
Кто мог бы узнать,
     что не из берегов
выходит море рябое, –
что он,
  перешедший через Перекоп,
сигнал –
   крутого прибоя?
И я увидал
   в расступившихся днях –
в глазах его,
   грозных и синих, –
проросший сквозь нэп
      строевой молодняк,
не только –
   осенний осинник.

И вот –
  он свердловцем,
      а я рифмачом.
И моря –
   нежна позолота.
Но мы не забудем
     его
     нипочем –
воронежского
    болота.
Мы с ним не на пляже,
      мы с ним – на ветру,
и дали –
   тревожны и сини…
И я – запевала,
    а он – политрук,
лежим в болотной трясине.
Но мы не сдадимся
     на милость врага,
пощады его
   не спросим.
В лицо нам – звезда,
      светла и строга,
взошла
  и глядит из-за просек.
И если так надо, –
     под серым дождем,
как день ни суров
     и ни труден, –
и ночи, и годы,
    и дольше прождем,
пока
 не избудем буден.

И только,
   прижавшись к плечу плечом,
друг друга
   обмерив глазом,
над верным вождем,
     над Ильичем,
мы вспыхнем
    и вспомним разом:
как на море буря,
     мачтой маша,
до слез начинает
     захлестывать,
как –
  лирика это или душа –
бьет в борт
   человечьего остова.
И море,
  откликнувшееся на зов,
плеснет,
  седо и клокато,
взгремит
   от самых своих низов
до самых
   крутых накатов.
И в клочья
   разорвана тишина,
игравшая
   в чет и нечет,
и в молнии –
    снова земля зажжена,
и буря
  и рвет и мечет!

Что же мы, что же мы,
неужто ж размоложены,
неужто ж нашей юности
конец пришел?
Неужто ж мы – седыми –
сквозь зубы зацедили,
неужто ж мы не сможем
разогнать прыжок?

А нуте-ка, тикайте,
на этом перекате
пускай не остановится
такой разбег.
Еще ведь нам не сорок,
еще зрачок наш зорок,
еще мы не засели
на печи в избе!

А ну-ка, все лавиной
на двадцать с половиной,
ветрами нашей бури
напрямик качнем.
На этом перегоне
никто нас не догонит.
Давай? Давай!
Давай начнем!

Что же мы, что же мы,
неужто ж заморожены,
неужто ж нам положено
на месте стать?
А ну-ка каблуками
махнем за облаками,
а ну, опять без совести
вовсю свистать!

Давайте перемолвим
безмолвье синих молний,
давайте снова новое
любить начнем.
Чтоб жизнь опять сначала,
как море, закачала.
Давай? Давай!
Давай начнем!

Говорила моя забава,
моя лада, любовь и слава:
«Вся-то жизнь твоя – небылица,
вечно с былью людской ты в ссоре,
ходишь – ищешь иные лица,
ожидаешь другие зори.

Люди чинно живут на свете,
расселясь на века, на версты,
только ты, схватившись за ветер,
головою в бурю уперся,
только ты, ни на что не схоже,
называешь сукно – рогожей».

Отвечал я моей забаве,
моей ладе, любви и славе:
«Мне слова твои не по мерке
и не впору упрек твой льстивый,
еще зори мои не смеркли,
еще ими я жив, счастливый.

Мне ль повадку не знать людскую,
обведешь меня словом ты ли?..
Люди больше меня тоскуют:
видишь – ветер винтом схватили,
видишь – в воздух уперлись пяткой,
на машине качаясь шаткой.

Только тем и живут и дышат –
довести до конца уменье:
как такие вздумать снаряды,
чтоб не падать вниз на каменья,
чтобы каждый – вольный и дошлый
наступал на облак подошвой.

И я знаю такую сказку,
что начать, так дух захолонет!
Мне ее под вагона тряску
рассказали в том эшелоне,
что, как пойманный в клетку, рыскал
по отрезанной Уссурийской.

Есть у многих рваные раны,
да своя болит на погоду;
есть на свете разные страны,
да от той, что узнал, – нет ходу.
Если все их смешаю в кучу,
то и то тебе не наскучу.

Оглянись на страну большую –
полоснет пестротой по глазу.
Люди в ней не живут – бушуют,
только шума не слышно сразу, –
от ее голубого вала
и меня кипеть подмывало.

Вот расплакалась мать над сыном
в том краю, что со мною рядом;
в этом – пахнет пот керосином,
рыбий жир в другом – виноградом;
и сбежались к уральской круче
горностаевым мехом тучи.

Вот идет верблюд, колыхаем
барханами песен плачевных,
и на нем, клонясь малахаем,
выплывает дикий кочевник;
среди зарев степных и марев
он улиткою льнет к Самаре.

А из вятских лесов дремучих,
из болот и ключей гремучих,
из глухих углов Керемети,
по деревьям путь переметив,
верст за сотню, а то сот за пять –
пробирается легкий лапоть.

Вот из дымного Дагестана,
избочась на коне потливом,
вьется всадник осиным станом,
синеватым щеки отливом.
А другой, разомчась из Чечни,
ликом врезался в ветер встречный.

А еще в глухом отдаленье,
где морская глыбь посинела,
тупотят копыта оленьи
под луною окоченелой.
Медный остров, выселок хмурый,
шлет покрытых звериной шкурой.

Отовсюду летят и мчатся,
звонит повод, скрипит подпруга,
это стягиваются домочадцы,
что не знали в лицо друг друга.
Из становий и из урочищ
собирает их старший родич.