Николай Асеев - Избранное

Ворочая
  тяжелыми белками
кровавых глаз,
свирепствуя,
    ревя,
    не умолкая,
идет рассказ.
Он землю рвет,
    он бьет песок,
       которым
затушит жар,
бросаясь
   за вертлявым пикадором
на блеск ножа.
Все ждут, все ждут:
     когда ж начнет он падать
скользя в грязи,
и первая
   Испании эспада
его сразит.
Она блеснет
   язвительным укусом
сквозь трепет лет,
и ноги,
  ослабев,
    уволокутся
в тугой петле!

Откуда ты?
   Зачем тебя мне надо,
разбитый хрящ?
Иди сюда,
   багряная Гренада,
взвивай
  свой плащ!
Вот так и мне
    блеснут,
     зрачки заполнив,
и песнь,
  и страсть,
вот так и мне –
    в рукоплесканьях молний,
вздохнув –
   упасть.
Ведь жить
   и значит:
     петь, любить и злиться
и рвать в клочки,
пока
  глядят оливковые лица,
горят зрачки!
Амфитеатру –
    вечная услада
твоя беда…
Иди ко мне,
   багровая Гренада,
иди сюда!
Ведь так и жил,
    и шел,
     и падал Пушкин,
и пел,
  пока –
взвивалися горящие хлопушки,
язвя бока.

Все ждут, все ждут:
     когда ж начнешь ты падать,
еще горящ,
и первая
   Испании эспада
проколет хрящ.
Ведь радостнее
    всех людских профессии, –
сменясь в лице,
судьбу чужую
    взвесив на эфесе,
ударить в цель!

Дурацкое званье поэта
я не уступлю
    никому –
ни грохоту
   Нового Света,
ни славе
   грядущих коммун.
Смотрите –
   какое простое,
веселое слово:
    весна!
С ней –
  все остальное –
      пустое,
с ней –
  каждая строчка
      ясна.
Сидите,
  томитесь,
    корпите
на каменном кресле
     труда
в надсаде,
   в натуге
     в нарпите,
а это ведь –
    все ерунда!
Вот выйти
   и выдохнуть разом
всю гарь
   человеческих дней
и метить
   расширенным глазом
на то,
  что больней и родней.

Весна
  обжигает мне щеки,
за дальнюю тьму
     отступив,
за щелканье счетов,
     за щекот
пастушьего свиста
     в степи,
за давние дни,
    за тетради,
где первые звезды
     растут;
весна
  меня вновь лихорадит
всей свежестью
    первых простуд.
И этим простором
     простужен,
об тело
  обсвистанных лет,
я жизнь свою вижу,
     как в луже
фонарный
   дробящийся
      свет.

Должно быть,
    такое же вроде
шершавое тело
    у льва,
что так же,
   и гол и юродив,
втесался оскалом
     в бульвар,
что так же
   подброшен под этот
подъезд
  и прыжок этажа,
дурацкое званье поэта
гранитным хребтом
     сторожа.

Дурацкое званье поэта
нельзя уступить
    никому –
ни грохоту
   Нового Света,
ни славе
   грядущих коммун.
Не то
  чтобы выгодно очень,
не то
  чтобы славы призыв,
но –
  слишком беззвучен,
      безмочен
наш радио-тусклый
     язык!
Я думал,
   что – звезды потушит
летучий поток
    этих искр,
а это –
  придумали слушать
Неждановой
   старенький визг.
Не формул
   пресветлые диски
вращают
   штурвал рулевой,
а те же
  мышиные писки
вывозят нас всех
     на кривой.
Я знаю,
  что лучшее в мире –
над ВЦИКом
    полощущий флаг.
Но ты,
  стопудовая гиря,
ты прошлое,
   давишь наш шаг.

И я
 за дешевую цену
в накрашенный
    впутался хор.
«На сцену,
   на сцену,
     на сцену,
на сцену!» –
    зовет бутафор.
Как плотно
   настегана вата,
как лживая маска
     пестра,
как томно скулит
    Травиата
со всех
  бесконечных эстрад!
И наших-то дней
     неуемных
грозовый
   и вольный раскат –
ей дадено
   втиснуть в приемник,
чтоб стала
   такая тоска!
И памятно
   вещее слово,
промолнийное
    о том,
как – «мертвый
    хватает живого»,
прикрывшись
    могильным щитом…
В щепу
  эти прелые доски!
Седой и слепой
    их несет.
Мы сами –
   взошли на подмостки
Карпатско-Синайских
      высот.

А я
 наструню
   свою рифму,
поставлю на вызов –
      весну,
и в ухо далекое
    крикну,
и по сердцу
   полосану.
И в свежие годы
     вольются,
и бодрых поднимут
     ребят –
родных сыновей
    революций, –
что всех Травиат
     истребят.
И это уж будут –
     не стансы,
здесь места не станет
      игре:
с широковещательных
      станций
ударит
  громовый декрет!..
Я вижу и чувствую
     этот
разыгранный начисто
      матч –
меж
  званьем дурацким поэта
и розблеском
    радийных мачт!

Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрека и без окрика
загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую, –
все нежней и все тесней, –
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.

В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
У ракитова куста.

Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты – всему была заказчица,
что в строке отозвалось.

Ночная Тверская – сыра и темна,
пустынно витрин одичалых сияние…
Вся в водочной мути до самого дна,
а люди в ней – водоросли в океане.

Качаются пятна каких-то теней,
отверженных светом. И вид ее чуден,
и вместо железа и камня – на ней
обломки погибших в крушении суден.

И если в случайный отсвет фонаря
ворвется агония гибнущих суток –
не думай о ней и скорее ныряй
меж мокрых и вялых хвостов проституток.

Направо – проулок, налево – тупик,
неслышные лица скользнут и утонут,
едва появившись, едва наступив,
едва прикоснувшись ногою к бетону.