Николай Асеев - Избранное

Как у нас на Яузе
ходят тенью кляузы,
под стеной столетнею
вьется плесень сплетнею.

Побегу я на реку,
поклонюсь фонарику:
посвети мне, друг фонарик,
чтоб не сбиться мне с пути.

Светит город за рекой,
до него подать рукой,
если б встрелся провожатый –
хоть ледащенький какой.

Чтобы встрелся на дороге
вежливый, воспитанный,
чтобы был бы без мороки
в жизни друг испытанный.

Ах, Чистые пруды,
тяжелые труды.
Разметались мои мысли,
заплуталися следы.

В Крыму расцветают черешни и вишни,
там тихое море и теплый прибой.
А я, никому здесь не нужный и лишний,
не знаю, как быть и что делать с собой.

А я пропадаю за милую душу,
за милую душу, за синие дни;
ночую без крыши и сплю без подушек,
скитаюсь без цели, живу без родни.

На Курском вокзале – большие составы,
доплаты за скорость платить не могу.
А мне надоело стрелять у заставы,
на темном подъезде на желтом снегу.

Уже декапод нажимает на рельсы,
уходит на юг, как и в прошлом году…
Смотри, беспризорник, вернее нацелься,
ныряй под вагон на неполном ходу.

Залягу жгутом в электрический ящик,
от сажи и пыли, как кошка, рябой;
доеду – добуду краев настоящих,
где тихое море и теплый прибой.

Доеду – зароюсь в горячий песочек,
от жаркого солнца растает тоска;
доеду – добуду зеленую Сочу,
зеленую Сочу и Нову Аскань.

Нас пар не обварит и смерть не задушит,
бригада не выгонит из западни.
Мы здесь пропадем за милую душу,
за милую душу, за синие дни.

Глаза насмешливые
     сужая,
сидишь и смотришь,
     совсем чужая,
совсем чужая,
    совсем другая,
мне не родная,
    недорогая;
с иною жизнью,
    с другой,
      иною
судьбой
  и песней
    за спиною;
чужие фразы,
    чужие взоры,
чужие дни
   и разговоры;
чужие губы,
   чужие плечи
сроднить и сблизить
     нельзя и нечем,
чужие вспышки
    внезапной спеси,
чужие в сердце
    обрывки песен.
Сиди ж и слушай,
     глаза сужая,
совсем далекая,
    совсем чужая,
совсем иная,
    совсем другая,
мне не родная,
    не дорогая.

Летят недели кувырком,
  и дни порожняком.
Встречаемся по сумеркам
  украдкой да тайком.
Встречаемся – не ссоримся,
  расстанемся – не ждем
по дальним нашим горницам,
  под сереньким дождем.
Не видимся по месяцам:
  ни дружбы, ни родни.
Столетия поместятся
  в пустые эти дни.
А встретимся – все сызнова:
  с чего опять начать?
Скорее, дождик, сбрызгивай
  пустых ночей печаль.
Все тихонько да простенько:
  влеченье двух полов
да разговоры родственников,
  высмеивающих зло.
Как звери когти стачивают
  о сучьев пустяки, –
последних сил остачею
  скребу тебе стихи.
В пустой денек холодненький,
  заежившись свежо,
ты, может, скажешь: «Родненький», –
  оставшись мне чужой.
И это странно весело
  и страшно хорошо –
касаться только песнею
  твоих плечей и щек.
И ты мне сердце выстели
  одним словцом простым,
чтоб билось только издали
  на складках злых простынь;
чтоб день, как в винограднике,
  был полон и тяжел;
чтоб ты была мне навеки
  далекой и чужой!

Слушай, Анни,
    твое дыханье,
трепет рук,
   и изгибы губ,
и волос твоих
    колыханье
я, как давний сон,
     берегу.
Эти лица,
   и те,
    и те, –
им
 хоть сто,
   хоть тысячу лет скости, –
не сравнять с твоим
     в простоте,
в прямоте
   и в суровой детскости.
Можно
  астрой в глазах пестреться,
можно
  ветром в росе свистеть,
но в каких
   человеческих средствах
быть собой
   всегда и везде?!
Ты проходишь
    горя и беды,
как проходит игла
     сквозь ткань…
Как выдерживаешь
     ты это?!
Как слеза у тебя
    редка?!
Не в любовном
    пылу и тряске
я приметил
   крепость твою.
Я узнал,
  что ни пыль, ни дрязги
к этой коже
   не пристают.
И когда
  я ломлю твои руки
и клоню
  твоей воли стан,
ты кричишь,
   как кричат во вьюге
лебедя,
  от стаи отстав…

У меня
  хорошая жена,
у тебя
  отличные ребята.
Что ж велит мне
    мерить саженя
по пустыне
   сонного Арбата?
Никаких
  сомнений и надежд,
никакой
  романтики слезливой.
Сердце!
  Не вздувайся и не тешь
свежестью
   весеннего разлива.
Никаких
  мечтаний и иллюзий,
что ни делай,
    как ни затанцуй,
как бильярдный шар
     к зеленой лузе,
ты летишь
   к провалу и концу!
Нет,
 не за тебя одну мне страшно, –
путь-дорога
   у тебя своя;
с черной ночью
    в схватке рукопашной
я не за тебя одну
     стоял.
И не от тебя одной,
     я знаю,
седь
  уже сжимает мне виски;
но в тебе
   вся боль моя сквозная
отразилась
   грубо,
     по-мужски.
Боль
  за всю за нашу
     несвободу,
за нелегкость жизни,
     ветхость стен,
что былого поколенья
      одурь
жизнь заставит
    простоять в хвосте.
О любви
   теперь уже не пишут,
просто стыдно стало
     повторять.
Но – смотри:
    как страшно близко дышит
над Кремлем
   московская заря.

День сегодня
    такой простой,
каких не сыщешь
     и – в сто.
Синь сегодня
    так далека,
будто бы
   встал великан.
Это ты,
  охлажденье мое,
молча встаешь,
    не поешь,
высветляя
   свое лезвие,
свой
  отпотевший нож.
И от таких
   безразличных глаз –
свет угасает
   враз.
Все затянулось
    и зажило,
и мне –
  не тяжело.
Все заровнялось
    и заросло:
не двигать ни рук,
     ни слов.
Бульварный калека
     трясет головой
(тоже –
  вопрос половой).
Нынче
  такой бесприметный день,
что горько
   глядеть на людей.
Даже трамваи
    бегут от меня,
зло и протяжно
    звеня.
Даже моторы –
    друзья для других –
фыркают,
   как враги…
Что же,
  лучше ли этот –
      тех
дней
  забот и помех,
дней волнений
    и дней тревог;
дней,
  когда стыть
    я не мог?
Дней,
  в которые,
    все озаря,
злая
  вставала заря?
Дней,
  в которые
    в шумном ветру
шли
 влюбленность и труд?!