Николай Асеев - Избранное

Оставьте,
   баптисты,
скучную
  проповедь, –
вам
 этих дней
все равно
   не отпробовать.
Тот
 не уныл,
кто горечью
   хвалится.
Радость
  с луны
все равно
   не свалится.
Молотом,
   скальпелем,
клапаном,
   книгою –
сердце
  по каплям
волнение
   двигает.
Сердце мое,
волнуйся
   и стукай!
Жизнь –
   не очень
понятная
   штука.
Сердце мое,
тревожься
   и рвись
вниз,
  в глубину,
и – вверх,
   ввысь!
Свет твой
   вечный –
с открытой
   душой –
первой
  встречной,
далекой,
  чужой.
Шире
  и выше
взлета
  задор,
пока
  от вспышек
не сгинет
   мотор,
пока
  не сгаснет
горенья
  руда,
пока
  от сказки
не станет
   следа!

Не будет стона сирого,
ни вопля, ни слезы;
идите, дни, боксировать
на рифм моих призы.

Бегите, физкультурники,
купать в ветрах лицо;
крутитесь, дни, на турнике
летучим колесом.

А ты, любовь, не высыпься,
не грянься комом вниз,
на вытянутых бицепсах
бодрее подтянись, –

Чтоб, зубом заскрежещенный,
унынья скрылся лик;
чтоб все на свете женщины,
как звезды, зацвели;

Чтоб каждый взял на выдержку
безмолвья сон дурной;
чтоб каждый пел навытяжку
натянутой струной;

Чтоб шла навстречь весна ему
тревожно и свежо;
чтоб не было незнаемой
и не было чужой.

У Пушкина чаши,
У Гаршина вздохи
отметят сейчас же
дыханье эпохи.

А чем мы отметим
и что мы оставим
на нынешнем свете
на нашей заставе?

Как время играет
и песня кипит как,
пока меж буграми
ныряет кибитка.

И, снизясь к подножью
по ближним и дальним,
колотится дрожью
и звоном кандальным…

Неужто ж отныне
разметана песня
на хрипы блатные,
на говор хипесниц?

И жизнь такова,
что – осколками зарев
нам петь-торговать
на всесветном базаре?

Ей будто не додано
славы и власти,
и тайно идет она,
злобясь и ластясь.

С построечной пыли
я крикну на это:
«Мы все-таки были
до черта поэты!»

Пусть смазанной тушью
на строчечном сгибе
нас ждет равнодушья
холодная гибель.

Но наши стихи
рокотали, как трубы,
с ветрами стихий
перепутавши губы.

Пусть гаснущий Гаршин
и ветреный Пушкин
развеяны в марши,
расструганы в стружки.

Но нашей строкой
до последнего вздоха
была беспокойна
живая эпоха.

И людям веков
открывая страницы,
она – далеко –
ок сохранится.

Тасуй же восторг
и унынье тасуй же,
чтоб был между строк
он прочнее засушен.

Чтоб радостью чаши
и тяжестью вздоха
в лицо им сейчас же
дохнула эпоха.

И запах – душа, –
еле слышный и сладкий, –
провеял, дыша,
от забытой закладки!

Довольно
   в годы бурные
глухими
  притворяться:
идут
  литературные
на нас
  охотнорядцы.
Одною скобкой
    стрижены,
сбивая
  толпы с толка,
идут они
   на хижины
Леф-поселка.
Распаренные
    злобою,
на всех,
  кто смел родиться, –
грудятся
   твердолобые
защитники
   традиций.
Смотрите,
   как из плоского
статьи-кастета –
к громам
   душа Полонского
и к молниям
   воздета.
Следите,
  как у Лежнева, –
на что уж
   робок, –
тусклеет
   злее прежнего
зажатый обух.
Как с миной достохвальною,
поднявши еле-еле
дубину
  социальную
влачит Шенгели.
Коснись,
  коснись багром щеки,
взбивай
  на пух перины.
Мы знаем вас,
    погромщики,
ваш вид
  и вой звериный.
Вы будто
   навек стаяли,
приверженники Линча,
но вновь,
   собравшись стаями,
на нас идете
    нынче.
Вы будто
   были кончены –
тупое племя,
защитники
   казенщины,
швейцары
   академий.
Вы словно
   в даль Коперника
ушли
  и скрылись,
но вновь
   скулите скверненько
с-под ваших крылец.
В веках
  подъемлют зов они,
им нет урона.
Но мы
  организованы.
Мы –
  самооборона!
Чем злее вы,
    тем лучше нам,
тем крепче
   с каждым годом,
привыкшим
   и приученным
к дубинам
   и обходам.
Чем диче
   рев и высвисты,
чем гуще
   прет погромщик,
тем
 песню сердца вызвездим
острей
  и громче!

Раньше
  воспевали роковую
женщину
   как таковую,
и от той привычки
     вековой
плохо приходилось
     «таковой».
Ревностью
   к романтике пылая,
классиков преданья
     сохранив,
всем,
  кого пленяет
     жизнь былая,
в женский день
    расскажем мы про них.
Женщина у предков
     трактовалась странно:
как бы
  ни была она тиха, –
в гроб вогнав любовью,
      Донну Анну
полагалось
   воспевать в стихах.
Пяльцы,
  кружева
    да вышиванье,
бледность щек
    и томность глаз,
воплотясь
   в блудливом Дон Жуане,
возносил в ней
    феодальный класс.
А когда она,
   поверив слепо,
принимала
   этих сказок вздор,
приходил
   карать ее из склепа
оскорбленный в чувствах
       Командор.
В прах распался
    феодальный замок,
тонких шпаг
   замглился ржавый шлак,
но от прежних
    обреченных самок
женщина
   далеко не ушла.
Тех же чувств
    наигранных горенье,
то же
  «Дона» Вронского лицо,
и другая Анна,
    по фамилии Каренина,
падает
  под колесо.
С Командором вровень,
      схож по росту,
охраняя
  давних дней устой, –
феодалов
   каменную поступь
через труп ее
    пронес Толстой.
И хоть брови –
    небо подпирали:
«Мне отмщение, и аз воздам», –
вывод был
   из графовой морали:
женщине
   нужна узда.
Наше небо
   засветилось выше,
Дон Жуанов
   страсти сократив,
но еще не всеми
     четко слышен
наших песен
    явственный мотив.
Жизнь –
   литературы
     многогранней:
жизнь не смотрит
     прошлому в глаза,
и о третьей,
   настоящей Анне
нам еще
   никто не рассказал.
Не во взорах,
    от влюбленья вялых,
жизни и борьбы
    не вдалеке, –
тысячи
  машинных ровных прялок
кружатся
   в большой ее руке.
Десять лет
   у нас уже жива она,
ей не страшен
    древних басен гнет:
подпусти к ней только
      Дон Жуана, –
отлетит –
   лишь бровью шевельнет.
К диспутам публичным
      не готовясь,
без особых
   в том учителей, –
покажись
   какой-нибудь толстовец –
с бороды
   утрет ему елей.
Скажете:
  «Да это ведь агитка,
ждут живого
   человека все».
Что ж,
  портрет мой
     не на рифмах выткан,
ткал его
  Ивано-Вознесенск.
И об нашей
   Анне Куликовой
разговор немолчный –
      на станках;
вон –
  ее портрет опубликован
в номере десятом
     «Огонька».
Не грозитесь,
    «каменные гости»,
отойдите
   в темных склепов тень.
Ваши Анны –
    тлеют на погосте,
наши –
  ткут и вяжут
     новый день.