Николай Асеев - Избранное

Стань к окошку
    и замри,
шепот сказки
    выслушай:
проезжаем
   Земмеринг,
зиму в зелень
    выстлавший.
А сквозь зелень
    и сквозь снег,
в самом свежем
    воздухе,
от сугробов –
    к весне
протянулись
   мостики.
И ползет по ним
    состав
тихо,
  не без робости.
Глянешь вниз –
     красота,
дух захватят
    пропасти.
Сквозь туннель
    паровоз
громом
  вдаль обрушится.
Горы,
  встав в хоровод,
тихо,
  тихо кружатся.
Их крутые
   бока
здесь
  не знают осени.
Точно
  наш Забайкал,
только –
   попричесанней.
Там,
  где меньше б всего
с человеком
   встретиться, –
залит солнцем,
    пансион
к скалам
   круто лепится.
Где б
  обрывам подряд
да обвалам –
    хроника, –
огородных
   гряд
строки
  млеют ровненько.
Что за люд,
   за страна, –
плотно слиты
    с ней они:
поле
  в клетки канав
чинно
  разлинеено.
Каждый
  синь-перевал
взглядом
   рви упорно ты:
до корней
   дерева
шубами
   обвернуты.
Зорче, взор,
   впейся мой
в синей хвои
    ветку:
я –
  рабочей семьей
выслан
  на разведку.
Тонкий пар
   бьет, свистя!..
Очень
  мысль мне нравится:
для рабочих
    и крестьян
здесь
  устроить здравницу.
Стань к окошку,
    замри,
шепот сказки
    выслушай:
вот какой
   Земмеринг,
зиму в зелень
    выстлавший.

Будет дурака ломать,
старый Рим!..
Термы Каракалловы –
это ж грим!
Втиснут в камни шинами
новый след.
Ты ж – покрыт морщинами
древних лет.
Улицами ровными
в синь и в тишь
весь загримированный
стал – стоишь.
Крошится и рушится
пыль со стен;
нету больше ужаса
тех страстей.
Трещина раззявлена
в сто гробов;
больше нет хозяина
тех рабов.
Было по плечу ему
кладку класть
спинами бичуемых
в кровь и всласть.
Без воды, без обуви –
пыл остыл…
Пали катакомбами
в те пласты.
Силу силой меряя,
крался враг.
Римская империя
стерлась в прах.
Все забыто начисто:
тишь и тлен.
Ладаном монашества
взят ты в плен.
Время, вдоль раскалывая,
бьет крылом.
Бани Каракалловой
глух пролом.
Рим стоит
как вкопанный,
тих и слеп,
с выбитыми окнами –
древний склеп.
Брось ты эти хитрости, –
встань, лобаст,
все молитвы вытряси
из аббатств.
Щит подняв на ремни
боевой,
стань на страже времени
своего!

В оправу
   дольней тишины,
в синеющий
    ларец ее –
на дно времен –
     погружены
сады твои,
   Флоренция.
Сквозь мрамор,
    бронзу
      и гранит
века твои
   не ожили,
и прищур мертвенный
      хранит
тяжелый сумрак
    Лоджии.
И эта
  смертная тоска
сквозь
  каменное кружево
застыла
   в ссохшихся мазках
художников
    Перуджии.
И эти
  древние глаза
закрылись,
   радость высияв,
и черепом
   глядит фасад
ощеренной
   Уффиции.
И времени
   невидный шлак
покрыл
  резной ларец ее,
точно под воду
    ушла
и там цветет
   Флоренция.
Лишь башня Джотто
     к небу вверх
столбом взлетает
     яростным:
окаменелый
   фейерверк
громады
  семиярусной.
Да под пыльцой
    и под грязцой,
сердясь,
   что время сглажено,
долбит его
   своим резцом
упорный
  Микеланджело.
Но этот мост,
    и этот свод,
и звонкий холод
    лесенок
цветет –
   из-под воздушных вод
зеленой влажью
    плесени.
И ты поникла
    навсегда,
и спишь,
   без сил, без памяти,
и
 бесконечные года
линяют
  на пергаменте.

Не гордись,
   что, все ломая,
мнет рука твоя,
жизнь
  под рокоты трамвая
перекатывая.
И не очень-то
    надейся,
рифм нескромница,
что такие
   лет по десять
после помнятся.
Десять лет –
    большие сроки:
в зимнем высвисте
могут даже
   эти строки
сплыть и выцвести.
Ты сама
  всегда смеялась
над романтикой…
Смелость –
   в ярость,
зрелость –
   в вялость,
стих – в грамматику.
Так и все
   войдет в порядок,
все прикончится,
от весенних
   лихорадок
спать захочется.
Жизнь без грома
    и без шума
на мечты
   променяв,
хочешь,
  буду так же думать,
как и ты
  про меня?
Хочешь,
  буду в ту же мерку
лучше
  лучшего
под цыганскую
венгерку
жизнь
  зашучивать?
Видишь, вот он,
    сизый вечер,
съест
  тирады все…
К теплой
   силе человечьей
жмись
  да радуйся!
К теплой силе,
    к свежей коже,
к синим
  высверкам,
к городским
   да непрохожим
дальним
  выселкам.

Осенними астрами
     день дышал,
отчаяние
   и жалость! –
как будто бы
   старого мира душа
в последние сны
     снаряжалась;
как будто бы
   ветер коснулся струны
и пел
  тонкоствольный ящик
о днях
  позолоченной старины,
оконченных
   и уходящих.
И город –
   гудел ему в унисон,
бледнея
   и лиловея,
в мечтаний тонкий дым
      занесен,
цветочной пылью
     овеян.
Осенними астрами
     день шелестел
и листьями
   увядающими,
и горечь горела
    на каждом листе,
но это бы
   не беда еще!
Когда же небес
    зеленый клинок
дохнул
  студеной прохладою, –
у дня
  не стало заботы иной,
как –
  к горлу его прикладывать.
И сколько бы люди
     забот и дум
о судьбах его
    ни тратили, –
он шел – бессвязный,
      в жару и бреду,
бродягой
   и шпагоглотателем.
Он шел и пел,
    облака расчесав,
про говор
   волны дунайской;
он шел и пел
    о летящих часах,
о листьях,
   летящих наискось.
Он песней
   мир отдавал на слом,
и не было горше
     уст вам,
чем те,
  что песней до нас донесло,
чем имя его –
    искусство.

Володя!
  Послушай!
     Довольно шуток!
Опомнись,
   вставай,
     пойдем!
Всего ведь как несколько
       куцых суток
ты звал меня
    в свой дом.
Лежит
  маяка подрытым подножьем,
на толпы
   себя разрядив
      и помножив;
бесценных слов
    транжира и мот,
молчит,
  тишину за выстрелом тиша;
но я
  и сквозь дебри
     мрачнейших немот
голос,
  меня сотрясающий,
       слышу.
Крупны,
  тяжелы,
    солоны на вкус
раздельных слов
     отборные зерна,
и я
 прорастить их
     слезами пекусь
и чувствую –
    плакать теперь
       не позорно.
От гроба
  в страхе
    не убегу:
реальный,
   поэтусторонний,
я сберегу
   их гул
    в мозгу,
что им
  навеки заронен.
«Мой дом теперь
     не там, на Лубянском,
и не в переулке
    Гендриковом;
довольно
   тревожиться
      и улыбаться
и слыть
  игроком
    и ветреником.
Мой дом теперь –
     далеко и близко,
подножная пыль
    и зазвездная даль;
ты можешь
   с ресницы его обрызгать
и все-таки –
    никогда не увидать».
Сказал,
  и – гул ли оркестра замолк
или губы –
   чугун –
     на замок.
Владимир Владимирович,
       прости – не пойму,
от горя –
   мышленье туго.
Не прячься от нас
     в гробовую кайму,
дай адрес
   семье
    и другу.
Но длится тишь
    бездонных пустот,
и брови крыло
    недвижимо.
И слышу
   крепче во мне растет
упор
  бессмертного выжима.
«Слушай!
   Я лягу тебе на плечо
всей косной
   тяжестью гроба,
и, если плечо твое
     живо еще,
смотри
  и слушай в оба.
Утри глаза
   и узнать сумей
родные черты
    моих семей.
Они везде,
   где труд и учет,
куда б ни шагнул,
     ни пошел ты.
Мой кровный тот –
     чья воля течет
не в шлюз
   лихорадки желтой.
Ко мне теперь
    вся земля приближена,
я землю
  держу за края.
И где б ни виднелась
      рабья хижина,
она –
  родная,
    моя.
Я ночь бужу,
    молчанье нарушив,
коверкая
   стран слова;
я ей ору:
  берись за оружье,
пора,
  поднимайся,
     вставай!
Переселясь
   в просторы истории,
перешагнув
   за жизни межу,
не славы забочусь
     о выспреннем вздоре я, –
дыханьем мильонов
      дышу и грожу.
Я так свои глаза
     расширил,
что их
  даже облако
     не заслонит,
чтоб чуяли
   щелки, заплывшие в жире,
что зоркостью
    я
    знаменит.
Я слышу, –
   с моих стихотворных орбит
крепчает
   плечо твое хрупкое:
ты в каждую мелочь
     нашей борьбы
вглядись,
   не забыв про крупное.
Пусть будет тебе
     дорога одна –
где резкой ясности
     истина,
что всем
   пролетарским подошвам
         родна
и неповторима
    единственно.
Спеши на нее
    и крепче держись
вплотную с теми,
     чье право на жизнь.
Еврей ли,
   китаец ли,
     негр ли,
       русский ли, –
взглянув на него,
     не бочись,
       не лукавь.
Лишь там оправданье,
      где прочные мускулы
в накрепко сжатых
     в работе руках.
Если же ты,
    Асеев Колька,
которого я
   любил и жалел,
отступишь хоть столько,
      хоть полстолько,
очутишься
   в межпереходном жулье;
если попробуешь
     умещаться,
жизни похлебку
    кой-как дохлебав,
под мраморной задницею
       мещанства,
на их
  доходных в меру
      хлебах;
если ослабнешь
     хотя б немножко,
сдашь,
  заюлишь,
    отшатнешься назад, –
погибнешь,
   свернувшись,
      как мелкая мошка
в моих –
   рабочих
     всесветных глазах.
Мне и за гробом
     придется драться,
мне и из праха
    придется крыть:
вот они –
   некоторые
     в демонстрации
медленно
   проявляют прыть.
Их с места
   сорвал
     всеобщий поток,
понес
  из подкорья рачьего;
они спешат
   подвести мне итог,
чтоб вновь
   назад поворачивать.
То ли в радости,
    то ли в печали
панихиду
   по мне отзвонив,
обо мне, –
   как при жизни молчали,
так и по смерти
    оглохнут они.
За ихней тенью,
    копя плевки, –
и, что
  всего отвратительней, –
на взгляд простецкий,
      правы и ловки –
двудушья
   тайных вредителей…
Не дай им
   урну мою
     оплюнуть,
зови товарищей
    смело и громко.
Бригада, в цепи!
    На помощь, юность!
Дорогу
  ко мне
    моему потомку!
Что же касается
    до этого выстрела, –
молчу.
  Но молчаньем
      прошу об одном:
хочу,
  чтоб река революции
       выстирала
это единственное
     мое пятно.
Хочешь знать,
    как дошел до крайности?
Вся жизнь –
    в огневых атаках
        и спорах, –
доллго ли
   на пол
    с размаху грянуться,
если под сердцем
     не пыль, а порох?
Пусть никто
   никогда
     мою смерть
(голос тише –
    уши грубей),
кто меня любит,
    пусть не смеет
брать ее…
   в образец себе.
Седей за меня,
    головенка русая,
на страхи былые
     глазок не пяль
и помни:
   поэзия – есть революция,
а не производство
     искусственных пальм».
…Смотрю
   на тучу пальто поношенных,
на сапогов
   многое множество…
Нет!
 Он не остался
     один-одинешенек.
И тише
  разлуки тревогой
       тревожусь.
Небо,
  которое нелюдимо,
вечер
  в мелкую звездь оковал,
и две полосы
    уходящего дыма,
как два
  раскинутые рукава.