Николай Асеев - Избранное

Далека симбирская глушь,
тихо времени колесо…
В синих отблесках вешних луж
обывательский длинен сон.

По кладовым слежалый хлам,
древних кресел скрипучий ряд,
керосиновых-тусклых ламп
узаконенная заря.

И под этой скупой зарей
к материнской груди приник
лоб ребенка – еще сырой,
и младенческий первый крик.

Узко-узко бежит стопа,
начиная жизни главу;
будут ждать гостей и попа
и Владимиром назовут.

Будут мыши скрести в углу,
будут шкапов звенеть ключи,
чьи-то руки вести иглу,
обмывать, ласкать и учить.

И начнет – мошкарой в глаза –
этот мир мелочей зудеть,
и уйдет из семьи в Казань
начинающий жизнь студент.

Но земля рванет из-под ног,
и у времени колеса,
твердо в жизни веря в одно,
станет старший брат Александр.

По какой ты тропе пойдешь,
на какой попадешь семестр,
о, страны моей молодежь,
отойдя от своих семейств?!

Далека симбирская глушь,
тихо времени колесо…
В синих отблесках вешних луж
обывательский длится сон.

Он, – пока я кончаю стих, –
на портрете встав, на стене,
продолжая меня вести,
усмехается молодо мне.

И никак не уйти от глаз,
просквозивших через века,
стерегущих и ждущих в нас
взгляд ответный – большевика.

Дочиста
  пол натереть и выместь,
пыль со стола
    убрать и смахнуть,
сдуть со стихов
    постороннюю примесь
и –
  к раскрытому настежь окну.
Руки мои –
   чтоб были чисты,
свежестью –
    чтоб опахнуло грудь.
К сердцу
   опять подступают числа:
наших дней
   начало и путь.
Сумерки
   кровли домов одели…
В память,
   как в двор ломовик, тарахтя,
грузом навьючив
     дни и недели,
вкатывается
   Десятый Октябрь.
Тысячи строк,
    совершая обряд,
будут его возносить,
     славословя.
Я же
  тропу моего Октября
вспомню,
   себя изловив на слове
«искренность»…
    Трепет летучих искр,
искренность –
    блеск непогашенной планеты.
Искренность –
    это великий риск,
но без нее
   понимания нету.
Искренность!
   Помоги моему
сердцу
  жар загорнуть и выскресть,
чтоб в моем
   неуклюжем уму
песня вздышала,
     томясь и искрясь.
Искренность!
    Помоги мне пропеть,
вспомнивши,
    радостно рассмеяться,
как человеку
    на дикой тропе
встретилось сердце,
     стучащее
        массы.
Был я
  безликий интеллигент,
молча гордящийся
     мелочью званья,
ждущий –
   от общих забот вдалеке –
общей заботы
    победное знамя.
Не уменьшась
    в темноте норы,
много таких
   живут по мансардам,
думая:
  ветром иной поры
лик вдохновенный их
      творчески задран.
Меряя землю
    на свой аршин,
кудри и мысли
    взбивая все выше,
так и живут
   до первых морщин,
первых припадков,
     первых одышек.
Глянут, –
   а дум
    облыселую гладь
негде приткнуть
    одинокому с детства.
Финиш!..
   А метили
     мир удивлять
либо геройством,
     либо злодейством…
Так жил и я…
    Ожидал, пламенел,
падал, метался,
    да так бы и прожил,
если бы
  не забродили во мне
свежего времени
     новые дрожжи.
Я не знал,
   что крепче и ценней:
тишь предгрозья
     или взмывы вала, –
серая
  солдатская шинель
выучила
  и образовала.
Мы неслись,
   как в бурю корабли,–
только тронь,
    и врассыпную хлынем.
Мы неслись,
   как в осень журавли,–
не было конца
    летучим клиньям.
Мы листвой
   осыпали страну,
дробью ливней
    мы ее размыли.
Надвое –
   на новь и старину –
мы ее ковригой
    разломили.
И тогда-то понял я
     навек –
и на сердце
   сразу стало тише:
не один
  на свете человек, –
миллионы
   в лад
    идут и дышат.
И не страшно
    стало мне грозы,
нет,
 не мрак вокруг меня,
      не звери,
лишь бы,
   прянув на грозы призыв,
шаг
 с ее движеньем соразмерить.
Не беги вперед,
    не отставай, –
здесь времен
    разгадка и решенье, –
в ряд с другими,
     в лад по мостовой
трудным,
   длинным,
     медленным движеньем.
Вот иду,
  и мускулы легки,
в сторону не отойду,
     не сяду.
Так иди
  и медленно влеки
наш суровый,
    наш Октябрь Десятый.
Стройтесь, зданья!
     Высьтесь, города!
Так иди
  бесчисленным веленьем
и движенья силу
     передай
выросшим на смену
     поколеньям.
Брось окно,
   войди по грудь в толпу,
ей дано теперь
    другое имя,
не жестикулируй,
     не толкуй, –
крепкий шаг свой
     выровняй с другими.
Стань прямее,
    проще
     и храбрей,
встань лицом
    к твоей эпохи лицам,
чтобы тысячами
    Октябрей
с тысячными
    радостями
      слиться!

На Василии Кесарийском –
орлы с коронами.
Первый дом –
украшает славянская вязь…
Долго ль быть нам еще
стариной покоренными,
тупиками сознаний
в былое кривясь?..
«Так получается»

Я писал стихи
    об орлиных крылах,
о змеиных расщепах
      двухглавых голов,
и кой-где
   понагнали
     стихи мои страх,
и кой-где
   поснимали
     орлов с куполов.
Мне гордиться строчкой
      на ум взбрело;
но не тем,
   что ей –
     прозвенеть в века, –
я гордился ею,
    как первой стрелой,
угодившей в цель,
     гордился дикарь.
Я ходил и думал:
     остри свой стих!
Значит, он
   попадает в точку,
       туда,
где орлиный клекот
     шипит и свистит,
где стервятников
     вьются и реют
        стада.
Но какая цена мне –
      сам посуди,
и какая
  стихам моим будет цена,
если
  вон он
   на Спасской башне сидит,
где куранты бьют
     «Интернационал»!
Он еще обновлен
     на десятом году
и блестит
   позолотой
     на высоте…
Если нынче
   в него я не попаду –
нет и не было толку
     от наших затей.
Мне ответят,
   что это –
      пустая буза,
никого, мол,
   не тронет он,
      в небе блестя;
что не дело целить
     в такого туза
над страною
   рабочих и крестьян;
и немало
   других
    неотложных дел,
чтоб из пушки
    грохать по воробью;
что реликвией древности
       он взлетел
и что рифмой его –
     все равно не собью.
Нет, детки!
Это вы не метки,
целитесь впустую –
в синь густую.
Будет глаз мой щуриться,
силы не щадя,
по московским улицам
и по площадям.
Будет стих мой целиться
и звенеть стрела
всюду, где расстелются
мертвые крыла.
Надо расстараться
в далях увидать –
нет ли реставрации
где-нибудь следа.
Надо выжечь с корнем,
до малейших йот
этот древний горний
мертвенный полет.
Ибо –
  что такое
    фетиш?
Стань,
  подумай
    и ответишь.
Иду,
  иду
  по Москве дикарем,
и ты меня
   не кори:
священною пляской
     не покорен,
родные мои
   дикари.
Иду,
  чтоб меткость не умерла,
и рифму
  мечу стрелой.
Я буду целиться
    по орлам
и бить их
   в грудь
    под крыло!